На огонь смотрел и на солнце немигающими глазами

"Мне хотелось бы, чтобы сын мой из-под дедовских век нависших на огонь смотрел и на солнце немигающими глазами..." Песню с такими словами написал в молодости композитор Микаэл Таривердиев. Сын Микаэла Таривердиева стал офицером спецназа ГРУ. Насмотрелся немигающими глазами и на солнце, и на огонь... "Мы существовали в параллельных мирах" Отставной майор Карен Таривердиев живет в неприметной среди новорусских многоэтажек грязноватой "хрущобе" возле станции метро "Новые Черемушки". Ориентир - старенькая "Нива" у подъезда, лет пятнадцать уже стоит на приколе, и по весне Карен наблюдает в окно, как сосед дядя Витя подновляет ее малярной кистью, копошится в моторе - все надеется однажды выехать с шиком. Старый дом, где народ давно знает друг друга; квартира, в которой Карен сейчас живет с дочкой, - родные стены, крепость, последний рубеж, отсюда он ушел в юности, сюда вернулся в зрелости; он может показать место, где стояла его колыбель... * * * "Моя мама, Елена Васильевна Андреева, была старше отца на шесть лет. Хотя почему была? Слава богу, жива, работает вахтершей в галерее в Доме Нащокина - интеллигентная среда, культурные люди. А тогда она только-только закончила Гнесинку, стала солисткой филармонии, сопрано. Про первое знакомство с отцом рассказывает так: она входит в лифт, и тут в кабинку влетает длинный парень с обалденными армянскими глазами и начинает сбивчиво объяснять, что он студент композиторского, написал цикл на стихи японских поэтов. "Леля, этот цикл рассчитан на ваш голос, скоро экзаменационный концерт, я умоляю выступить, посмотрите ноты!" Мать пожала плечами. Через пару дней он позвонил. Мать сказала: "Так и быть. Спою. Музыка мне понравилась". И добавила: "Вы - нет! А музыка понравилась". Думаю, она просто держала марку. Отец всегда фантастически нравился женщинам. С того все у них и началось, растянувшись на несколько лет. Потом пришло время распределения, юному таланту светило что-то вроде Электростали, и сам собой возник вариант: они расписываются, отец законно остается в Москве. В 1960-м появился я". * * * "Не думаю, что родительский развод проходил мирно, но они, как интеллигентные люди, постарались "сохранить лицо". Собственно, видимо, все стало ясно, когда вышел "Человек идет за солнцем". На отца обрушилась слава. Мать как-то сказала: "Заснул в этом доме непонятно кто - то ли недавний любовник, то ли молодой муж, то ли пригретый из жалости мальчишка. А проснулся Микаэл Таривердиев". Я еще ничего не понимал, мне было не больше трех лет. От дрязг они меня берегли. Никогда в моем присутствии отец о матери и мать об отце дурно не отзывались". * * * "Свои обязанности "приходящего папы" отец выполнял честно. Деньгами помогал. Чуть воскресенье - он в квартире, мы идем на хоккей. Билеты заранее брала мама. Хоккей отец терпеть не мог. Зато я им бредил. Я мог прийти к нему в любой момент, он был всегда рад, но сказать, чтобы это случалось регулярно... С самого начала как-то само собой установилось - у каждого была своя жизнь. Я приходил, забирался в кресло ("кресло в петухах" - так оно называлось, там китайская вышивка по шелковой обивке; сейчас в это кресло, когда телепередачи про отца снимают, обязательно кого-то сажают), прибегали неизвестные мне люди, о чем-то спорили, отец играл, опять спорили - на меня ноль внимания, я сидел, книжки листал. Одно время мать очень хотела, чтобы отец приходил к нам на мои дни рождения - чтобы все по правилам, торжественный стол, то-се. Он ходил поначалу, но было видно, как его это тяготит. Потом честно сказал: "Знаешь, Карен, у тебя уже своя компания, ну чего я, взрослый дядька, буду на вас отсвечивать, развлекаться мешать?" И ведь был прав!" * * * "Тут так. Он четко сознавал, что я его сын и что он несет за меня ответственность. Если мать звонила и произносила фразу типа: "Микаэл, с Кареном вопрос, который за пределами моей компетенции", - появлялся незамедлительно. Помню, в девять лет я спер в гастрономе коробку зефира в шоколаде за рубль двадцать пять. Просто из озорства. Только-только появились магазины самообслуживания, как же не рискнуть! Естественно, немедленно был пойман бдительными продавщицами, торжественно сдан в милицию. Мама прибежала в слезах, заплатила эти несчастные рубль двадцать пять, выслушала все нотации по поводу моего воспитания, дома водворила меня в пустую комнату под строгий арест - и набрала номер. Появляется отец. С ходу отправляет мать на кухню, чтобы не слышала, меня припирает к пианино - и берет за горло. Представляешь ладонь моего отца - большую, с длиннющими пальцами, очень сильную? (Ведь ко всему физически был страшно крепкий.) С каменным лицом наблюдает, как я багровею и хриплю. В самый последний момент отпускает. И - не повышая тона: "Знаешь, из-за чего застрелился N.? Ему было стыдно за сына. Так вот, запомни: я стреляться не стану. Мне проще тебя убить. Веришь?" Всё - от воровства я был отучен на корню. С другой стороны... Мы существовали как бы в параллельных мирах, но 28 мая в день моего рождения эти миры законно пересекались. Я нагло, без предупреждения приходил на отцовскую квартиру и ждал подарка. Своего рода сыновнее вымогательство. Или напоминание о себе? И вот 28 мая 1976 года я приезжаю. Гордо восседаю в кресле. А отец, как назло, все с какими-то дядьками у рояля. Наконец дядьки ушли, отец тоже одевается. На меня посмотрел: "Карен, мне вообще-то ехать надо!" - "Папа, у меня вообще-то день рождения!" У него на лице нарисовалось: "Забыл, идиот!" Пошел в соседнюю комнату, возвращается с коробкой. Рация "уоки-токи" - мечта! "Ну, пошли, прокатишься со мной по такому поводу". Едем по городу. Отец без конца останавливается, выходит - хозяйственные дела, прачечная, магазин... Я в машине остаюсь, рацию эту кручу, инструкцию пытаюсь разобрать. Отец возвращается с очередными пакетами, кидает на заднее сиденье. "Нравится?" - "Класс!" - "В Германии специально для тебя купил. (Его наконец сделали выездным.) Хотел к шестнадцатилетию твоему приберечь, все-таки дата - ну да ладно, дарю сейчас". - "Пап, а мне шестнадцать как раз сегодня". "Забыл, идиот!" - нарисовалось на его непроницаемом лице повторно". "Отец был не в восторге от моего желания надеть погоны" "Мне в училище один дурак сказал: "Надо бы тебя, Таривердиев, порациональнее использовать. Кто твой отец - композитор? Вот и написал бы нам марш!" Несмотря на всю субординацию, я заржал во весь голос. Просто потому, что представил своего папу, сочиняющего что-то армейски-строевое. Как попал в училище? Да в общем случайно. Отец сказал матери: "Не трогай его. Он сейчас в таком состоянии, что или в тюрьму сядет, или в армию должен пойти. В тюрьму после Сибири вроде не хочет. Пусть идет в армию". Понимаешь, мы все в определенном возрасте изрядные обалдуи. Я кинул МГУ, философский... Собственно, и поступал туда только для того, чтобы себе доказать, что смогу поступить, - самый престижный факультет. Но к третьему курсу окончательно скис от тоски, несмотря на повышенную стипендию. Захотелось мужского экстрима. Мужской экстрим по тем временам - что-то этакое сибирско-таежное. Уехал в Мегион в нефтеразведочную экспедицию. Нахлебался таежной романтики - выше крыши. Все нормально, только - смысл? Я же на домик в деревне зарабатывать не собирался. Вернулся в Москву. Вот тогда отец и произнес свои мудрые слова. Родной Черемушкинский военкомат охреневал: юноша с популярной фамилией Таривердиев регулярно забегает и напоминает: "Вы не забыли? Осенью обещали призвать!" Служить я попал, как и просился, в десант. Угодил в учебку. В процессе постижения сержантской науки вся молодая дурь уже окончательно выпарилась, мечта была одна - слинять куда-нибудь в полк, чтобы тихо дослужить. Но ротный заявил, что оставляет меня готовить молодых. Я закатил скандал, поимел вагон неприятностей, и тут на счастье приезжает "купец" - представитель части. В нашем случае - полковник К. из Рязанского училища ВДВ. А я уже слыхал от офицеров, что есть там один хитрый факультет, где готовят десантуру не десантуру, разведку не разведку, в общем - особые, сверхсекретные войска. И задаю соответствующий вопрос. Полковник встрепенулся: да, есть факультет спецназа, но берут не каждого. И бросает мне вопрос на идеальном английском - ибо в свое время, как я потом узнал, этот полковник пятнадцать лет "за бугром" был... ну-ка, выключи диктофон, скажу кем... Боже! Хвала маме! Хвала папе! Хвала репетиторам, которых мне нанимали! Хвала моей памяти, что-то сберегшей за эти годы! Я ему по-английски же и отвечаю! Полковник поворачивается к ротному: этого сержантика - ко мне. Вот она, халява! В голове тут же созрел гениальный план! Мне предстояло пройти при Рязанке подготовительные курсы (все в пределах школьной программы). Но как раз их я проходить не собирался. То есть задача - экзамены завалить и вообще вести себя так, чтобы начальство само пришло к мысли: ошибочка вышла. Таривердиева проще отправить дослуживать в обычную часть. Вопрос был в том, чтобы не переборщить, не доиграться до трибунала с дисбатом. Одним из путей осторожного дурения стало сознательное манкирование учебным процессом. И вот торчу я вместо класса в спортзале, качаюсь со штангой, вдруг заходит какой-то генерал (я еще не знал, что это начальник училища). "Курсант, почему вы не на занятиях?" Я пык-мык. И тут генерал проявляет фантастическую житейскую мудрость: спросив, кто я и из какой роты, абсолютно равнодушно роняет: "Не сдадите экзамены - не поедете в отпуск". Что??? "Товарищ генерал-майор, а если сдам - поеду?" - "Вам надо дважды повторять?" Не надо дважды повторять! Экзамены я сдал, поехал в отпуск. После чего сказал себе: "Карен, кончай маяться дурью. Ты уже взрослый мужик. Твои друзья сейчас на предпоследних курсах. Что дальше? Дослуживание? Новое поступление? Диплом получишь только к тридцати! А так - уже зачислен на уникальный факультет самого престижного военного училища. Что еще надо?" Не скажу, что отец был в восторге от моего решения носить погоны, но, по-моему, ему польстило, что сын будет заниматься на факультете, аналогов которому в стране нет. А я принялся грызть гранит спецназовских наук. Правда, что впереди - мы еще не знали. Хотя и догадывались. В училище я учил фарси - государственный язык Афганистана". "Худо-бедно, за пять месяцев ни одного человека не потерял" "Как сейчас помню - вечер, прощальный ужин вот за этим столом. На мне новенькая форма. Училище закончено, уже ясно, куда я отправляюсь. Отец давно не бывал в нашей квартире, но сейчас не мог не приехать. Время собираться. Он: "Поехали, отвезу тебя во "Внуково". Садимся в его "Волгу". Пустынная ночная трасса. Отец крутит руль, молчит, но чувствуется - мучительно подбирает слова. Наконец: "Знаешь, Карен, я много где был... Они живут лучше нас. Мы не имеем права указывать им, как жить". - "Ты говоришь про Запад?" - "Да". - "Но я еду на Восток, там все совсем иначе". А далее толкаю ему речугу про то, что мы несем цивилизацию, что надо выручать союзников, в общем - всю чушь, в которую тогда искренне верил. И тут отец вздохнул: "Я был в Париже в день, когда мы ввели войска в Афганистан. Так и не сумел прорваться в посольство - была демонстрация протеста". * * * "В Афганистане я оказался первым из нашего курса. 177-й отдельный отряд специального назначения. Место дислокации - провинция Газни. Середина трассы Кабул-Кандагар. Боевая задача - уничтожение складов с оружием и караванов противника, проведение засад. Лейтенант, командир разведгруппы. Через пять месяцев меня подстрелил снайпер. Из кабульского госпиталя я написал два письма. Одно - матери: не волнуйся, все в полном порядке, замечательная страна, доброжелательный народ. Второе - отцу: папа, я ранен, боюсь потерять ногу, если можешь, сделай так, чтобы меня осмотрели неармейские врачи. Сейчас стыдно за свое паникерство, извиняет одно - это было мое первое ранение, еще не знал, что бывает и больнее, и тоскливее. Впрочем, отец все равно письмо получил, когда я уже лежал в Москве, в госпитале Бурденко (где врачи, кстати, получше любых гражданских). И вот они врываются в палату - отец и Рудик Марсесян, его лучший друг, замечательный профессор-кардиолог. Восторги, суета, вместе бегут смотреть снимки. А в госпитале их появлению очень рады, поскольку лейтенант Таривердиев уже малость оклемался и совершенно заколебал всех требованием отпустить долечиваться дома. Отпустили. Еще четыре месяца валялся здесь. Как раз дочка родилась - ее привезли сюда же, из-за чего в квартире было категорически запрещено курить. Потому наш следующий с отцом разговор происходил на лестничной площадке. Он приехал, узнав от матери, что я снова собираюсь в Афган. Был на взводе, говорил жестко: "Тебе мало? Недополучил? А главное - зачем? Снова будешь рассказывать про интернациональный долг?.." С "интернациональным долгом" все уже было ясно. Но я сказал отцу другое: "Понимаешь, папа. Если я останусь здесь - мне на смену пришлют другого лейтенанта, только-только из училища. Может быть, не хуже меня. Но без моего опыта. Я, худо-бедно, за пять месяцев ни одного человека не потерял. Этот, пока опыт наберет, пару-тройку бойцов точно угробит". Отец вздохнул: "Позиция, которую я готов понять". Через несколько дней я снова летел на Ташкент". * * * "В те годы наши отношения начали меняться. Отец осознал, что у него вырос сын, причем такой, за которого не стыдно. Естественно, приезжая в Москву, я не надевал ордена. Но когда отец представлял меня кому-то: "Мой Карен!" - в голосе была откровенная гордость". "...А я принял полный набор осколков" "В Газни стоял вертолетный полк. В ночь на 22 октября 1986 года "духи" протащили сквозь посты боевого охранения "безоткатку" и долбанули по стоящим на аэродроме вертолетам. Да чего там! Дрыхли посты охранения, вот и протащили. Но три машины сгорели. Я к тому времени исполнял обязанности начальника штаба батальона. Прихожу утром в штаб - застаю сумасшедший дом в день землетрясения. Оказывается, уже прилетал замкомандующего - генерал-лейтенант, колоритный дядечка, косивший под Жукова. Целый час он вставлял пистон нашему комбату: твою мать, отряд спецназа стоит, а "духи" что хотят, то и делают! Пистон надлежало спустить по нисходящей, так что следующим был я - хотя ни сном ни духом. И вообще мне через неделю предстояло меняться, ехать в Союз. Парадокс еще и в том, что отряд спецназа формально был в лагере, а фактически не был: из трех рот - две в дальних засадах, третья в нарядах. Но в накрученной и воспаленной голове комбата созрел план операции возмездия: идти на Искополь и загнать "духов" в норы, чтобы высунуться боялись. Честное слово, комбат - очень хороший мужик, это потом говорили все, кто с ним служил. Но тогда... Он в Афгане был меньше недели и не очень понимал, чего требует. Искополь - "духовский" укрепрайон, что-то вроде знаменитого Панджшера, только там Ахмад Шах, а здесь Раббани. Войсковые операции - и то проку не давали. А тут - кому идти? Кто поведет? Свободных от нарядов бойцов наскреблось семнадцать - то есть больные да случайные. На задание же должно выходить не меньше двадцати. С трудом находим двух приблудных саперов и проводника служебной собаки без собаки. Кто поведет? Капитан Алексеев. Я подпрыгнул: Саша Алексеев? Да он же пару дней как из Союза, реального опыта - ноль. "Тогда поведешь ты!" - говорит комбат. "Я? Легко! Но кто в штабе останется?" Комбат долго матерится, потом принимает решение. Группу веду я, показываю Алексееву, как надо работать, потом возвращаемся к постам боевого охранения аэродрома, там переднюем, меня заберет бронетранспортер, а следующую ночь Алексеев работает сам. Капитан он или не капитан? Логика, конечно, в стиле 41-го года, но дальше - больше: оказывается, наша группа должна засветиться. Тут я подпрыгиваю второй раз: сознательно засветиться в районе работы - подобное в моем спецназовском мозгу не укладывается. Но таков замысел: противник должен понять, что в окрестностях появилась группа спецназа. А спецназа нашего "духи" действительно боялись. Под эту марку нам надлежало немного побутафорить, а там вернется с засад вторая рота - она и займется настоящим делом. Бред, конечно, но выбирать не приходится. Как мы шли - отдельная песня. Но вышли все же на "духовские" дозоры, пару обстреляли внаглую. Причем обычно спецназ аккуратно действует, трупы оттаскивает, прячет, сейчас их демонстративно оставляли. Даже раненого добивать не стали: пусть кричит, у нас задача такая - больше шума. Но только "духи" тоже не дураки. Как потом выяснилось, именно из-за нашей сознательно топорной работы они решили, что никакой мы не спецназ, а обычная пехота. И стали, в свою очередь, уже нас преследовать. А мы принялись петлять и отрываться. Оторвались. И допетлялись. Вместо намеченного участка вышли к минному полю. Было это около 2.50 ночи, с 3.00 до 3.05 - сеанс радиосвязи с боевым охранением на основной частоте, с 3.05 до 3.10 - на запасной. В 3.00 нам никто не ответил (сука-радист проспал), в 3.06 наконец откликнулся. Я потребовал, чтобы выслали провожатых - через мины провести. На той стороне поля появляются два силуэта, медленно, зигзагами движутся к нам. Они? А ночь, что называется, "перестает быть томной". "Духи" нас уже обнаружили и слетаются как мухи на дерьмо. Причем дерьмо - это мы. Их еще чуть-чуть соберется - передавят, как курят. Счет на минуты, делать нечего, принимаю решение: мелкими группами двигаться в сторону провожатых. До них метров пятьдесят, луна светит, авось повезет. Первыми пошли лейтенант Савченко и два бойца. До сих пор себя виню: мне все кажется, что у левой ноги одного из бойцов я успел заметить темное пятно мины. И вроде бы я даже попытался крикнуть: "Стой!" Но тут под этой самой левой ногой полыхнуло белым огнем. Это была растяжка. Передний боец и Савченко ее переступили, даже не заметив, замыкающий зацепил. Итог: ему оторвало ногу напрочь. Савченко изрешетило до задницы (мы потом вместе лежали в палате, у парня из-за повреждения пяточного нерва боли были страшные, все время стонал, а я стыдил: не тебе одному больно. Но его можно понять - первое ранение). Алексееву осколком ухо срезало, так и прибежал ко мне с висящим ухом (ничего, пришили). Головной остался без штанов - их изорвало в клочья, - но при этом ни царапины. Смешно. А я принял полный набор осколков - от голеней до "лифчика" на груди с запасными магазинами. И снова угодил в госпиталь". "Потому что я сам - такая же гюрза" Если о Таривердиеве-старшем можно прочитать в работах музыкальных критиков, в воспоминаниях поэтов и режиссеров, то о Таривердиеве-младшем - в книгах вроде "Спецназ ГРУ. История и современность". Так вышло, что здесь мы привели рассказы про операции неудачные - однако удачных, судя по этой литературе, было гораздо больше. Авторы особо отмечают в его действиях сочетание отчаянной храбрости и хладнокровного, точного расчета. В Музее Российской армии стоит китайская РЗСУ - уникальный трофей, добытый нашим спецназом в Афганистане. Эту установку залпового огня захватила разведгруппа, которой командовал Таривердиев. Он пробыл в Афганистане два с половиной года. 64 выхода на задания. Орден Красного Знамени, два ордена Красной Звезды. Пять медалей. Несколько ранений, включая описанное выше. Это его последствия не дают Карену спокойно жить до сих пор. Тогда осколки не просто повредили нервы на ногах. Они зацепили и живот, через много лет спровоцировав самую страшную болезнь. Сейчас, как Карен выражается, "у меня в брюхе все отрезано". Подробно рассказывал про клиническую смерть, пережитую на операционном столе. Уверял, что не врет доктор Моуди: действительно, видишь откуда-то сверху свое тело на операционном столе, склонившихся над ним врачей. После такого немного иначе воспринимаешь жизнь. Но это уже из нашего времени. А тогда, после долгих месяцев белого потолка перед глазами, он опять вернулся в строй. Его послужной список после Афганистана - Старокрымская бригада спецназа, Германия, Чучковская бригада... Уволился, когда развалился Союз. В постсоветских конфликтах принципиально участия не принимал. Сейчас работает в Центре гуманитарного разминирования и специальных взрывных работ при МЧС России. Был главным специалистом, потом, когда ноги стали вконец подводить (на минном поле это уже опасно для других), перешел начальником отдела. А вообще, сняв погоны, чем только не занимался - и журналистом был, и автостоянку сторожил. Одно время писал очень жесткие и горькие рассказы об афганской войне. Потом бросил. Кого сейчас расшевелишь рассказами о войне, уже успевшей стать историей! Инвалид второй группы. По характеру - резкий, колючий, из-за этого разошелся со многими людьми, к которым в принципе относится хорошо. Жалеет ли? Я так и не понял. У него есть несколько друзей из старых спецназовцев - вот кто ему дорог по-настоящему. Врачи категорически запрещают пить, курить, стрессовать, но Карен уверен, что если бросит пить, курить и поддерживать себя в состоянии постоянной рабочей злости, то в считанные дни тихо завянет - как растение. * * * "Я сначала решил - подрыв, а это мудила-механик умудрился не проскочить арык. Застряли. Но место вроде спокойное. Ждем вызванной по рации подмоги. И тут я вижу - метрах в десяти гюрза, здоровенная такая, с руку толщиной... Выхватываю ПМ, бабахаю ей в голову. На хрена? Не спрашивай, до сих пор не объясню. Нервы? Инстинкт? И вообще, что бы она нам сделала - мы же на броне сидим, высоко! Но только гюрза, вместо того чтобы испугаться, мгновенно оборачивается и атакует нас. Это было как в замедленном кино - она почти летит по воздуху, стремительно извиваясь, я бью из пистолета, и каждый раз пуля взметает пыль в миллиметре от того места, где только что был изгиб ее тела. А, поверь, я стреляю очень хорошо! Гюрза подлетает к БТР, яростно впивается зубами в колесо, а потом как-то очень спокойно, с достоинством уползает. Я иногда вижу эту сцену во сне. Знаешь почему? Потому что сам - такая же гюрза". "Отец смотрит на меня с высоты" "...Моя бабушка по отцу, Сато Григорьевна Акопова, принадлежала к очень богатому тифлисско-армянскому семейству. Что не помешало ей в годы Гражданской войны увлечься большевистской идеей и при грузинских меньшевиках угодить в тюрьму. Дед, папин отец, Леон Навосардович Таривердиев, был князь не князь, скажу аккуратнее: из семьи крупных землевладельцев в Нагорном Карабахе. И тоже - ирония судьбы! - примкнул к красным, командовал конным полком. Именно этот полк первым ворвался в Тифлис, когда громили меньшевиков, причем сразу же поскакали к тюрьме - освобождать сидящих подпольщиков. По семейному преданию именно там на шею молодому комполка кинулась прелестная девушка, в которую красный кавалерист немедленно влюбился. Мать у меня Андреева - по отцу. А по другой своей линии она из Мистецких, польских шляхтичей, активных участников восстания 1863 года. Их было два брата, одного повесили, другого сослали в российскую глубь. Вообще же первое упоминание о Таривердиевых относится к 1223 году. В битве при Калке на стороне монголов принимала участие тысяча армянских воинов местного князя Тараверды, навербованных в Нагорном Карабахе. Тоже интересно, учитывая дедовы корни. После "Бури в пустыне" мне довелось быть в Ираке. На рынке Аль-Рашид забрел в антикварную лавку, наткнулся на древний меч. Действительно древний, я в истории оружия толк знаю. Взял - и поразился, как точно легла рукоять в мою ладонь. Поднял - и не поверишь: явственно услышал в ушах топот копыт, лязг клинков... Ничего случайного в мире нет. Отец был занят самым мирным делом на свете - писал музыку. А я стал офицером. Предки сражались с империей - а я ей преданно служил, советской ли, российской ли... Значит, так надо, да?" * * * "Отец, как известно, умер внезапно, во время кинофестиваля. Мне позвонили на работу. Первое ощущение - оглушенность. Тупо повторяю в трубку: да... надо ехать в Сочи... да... вывоз тела... Домой пошел. Новый звонок - не надо в Сочи, все уже сделано, аэропорт "Внуково", рейс такой-то. Мы с Рудиком Марсесяном помчались во "Внуково". Грузовой терминал. Деревянный ящик с шестизначным номером. Я еще подумал: "груз 200". Именно в тот момент я понял, насколько мы с отцом на самом деле были близки и как мне отныне будет его не хватать. Странно. Жили по сути всегда порознь, шли каждый своей колеей, и мне порой хотелось доказать, что я не хуже, может, даже круче, а оказалось: никто из нас не хуже, никто из нас не круче, просто мы - одно целое. И я знаю, ЧТО будет в самом конце. Где-то там, наверху, первым, кто меня встретит, окажется отец. "Ну вот, сын, - скажет он, - все больше нас, Таривердиевых, здесь собирается". И поведет в большую светлую комнату, начнет знакомить с какими-то людьми: это твой прадед, прапрадед... А пока я живу как под лупой. Отец смотрит на меня с высоты. Правда, не понять, легче от этого или тяжелее".