Манифест Бабы Яги
Роман «Снесла Баба Яга яичко» хорватской писательницы Дубравки Угрешич вышел в рамках уже известного по книгам Виктора Пелевина, Филипа Пулмана и Маргарет Этвуд проекта «Мифы» английского издательства Canongate.
Дубравка Угрешич, известная писательница и литературовед, специалист по русской литературе, в конце 1980-х за свои выступления против роста национализма была вынуждена покинуть Югославию. Ее вместе с еще несколькими соратницами заклеймили «ведьмами» и подвергли преследованиям. Сейчас Угрешич живет в Голландии. Ее книги издаются во всем мире, а сама Угрешич завоевала репутацию страстного и едкого полемиста и закрепилась в очень востребованной роли «прибившейся к большому европейскому миру представительницы малой литературы». Стоит ли удивляться, что для проекта «Мифы» она, на своем опыте узнавшая, что такое «охота на ведьм», выбрала именно Бабу Ягу.
Весь этот слегка затянувшийся проект — детище постмодернистской эпохи, и роман «Снесла Баба Яга яичко», вышедший в России в переводе Ларисы Савельевой, — не исключение. То есть читателю предстоит не только узнать обновленную историю с детства знакомой героини, но и наглядно увидеть, как автор колдует над заданной темой, соединяя собственные воспоминания с цитатами из фольклориста Владимира Проппа и модерниста Алексея Ремизова. У Ремизова писательница и позаимствовала этот зачин, «Баба Яга снесла яйцо», хотя, как и в других книгах, знаки своей заинтересованности в русской литературе писательница подает весьма осторожно.
В стилизации Ремизова все было очень просто: «ягиного сына» звали Балдахал, из чернокнижника он превращался в монастырского трудника. Дубравка Угрешич идет другим путем и так старательно выкладывает все, что знает о Бабе Яге, а заодно о «ведьме в себе», словно ей будут выставлять оценку именно за степень освоенности материала.
Когда-то давно Баба Яга была великой богиней, потом «превратилась в собственную карикатуру». То ли воительница, то ли маргинал, сварит ли она стилистическое «зелье» или пустит в ход метлу политического манифеста феминисток всех стран, — писательница как будто сама не знает, на каком образе она все же остановится. Сначала «Бабой Ягой в избушке» оказывается запертая в загребской квартире пожилая мама героини. Угрешич рисует очень реалистичный и неуловимо грустный портрет старости. Мама, которую постепенно подтачивает болезнь, дает дочери столь узнаваемое родительское задание «пойти туда, не зная куда, принести то, не знаю что». Но дочь находит решение: она заново обустраивает для погрустневшей матери квартиру.
Дальше повествование со скрипом поворачивается к Загребу задом, к какому-то абстрактному чешскому «Гранд отелю N» — передом. В этой части романа старушек уже трое, они чинно поселяются в президентском номере, чередуя казино и спа-процедуры.
Кажется, Угрешич хотела устроить здесь настоящую «ночь на Лысой горе» и, возможно, превратить «доброжелательных бабушек» в страшных каннибалов, пестующих южно-славянские ведьминские традиции: «Зла ненавистному делать не можем, а кто нам мил или свой, того с корнем выдернем». Но повествование вдруг начинает резко тормозить. Ближе к финалу ступа с Бабою Ягой уже как будто идет-бредет сама собой. Выясняется, что у каждой из морщинистых подруг есть своя история. Одна, вдова писателя, сама сочинила его «новонайденное наследие», другая была плохой матерью, а теперь умерший от СПИДа сын оставил ей свою приемную 4-летнюю дочку. Третья в молодости побывала узницей «Голого острова», югославского ГУЛАГа. А теперь все они мучаются от особого вида «жажды приязни», «жажды внимания, которая, как магнитом, притягивалась к другой точно такой же жажде приязни и питалась ею». Но на то он и постмодернизм, что бабы в любой момент могут вспомнить, что помимо избушек и яиц, костяных ног, медных ногтей и железных носов Владимир Пропп наделил их еще и мечом под подушкой.
