События последних трех дней не могли не производить довольно странного впечатления на непосвященных в делах наших элит наблюдателей. Власть в преддверии очередного протестного шествия 12 июня инициирует и в ускоренном темпе принимает жесткий закон об ответственности за нарушения на массовых политических мероприятиях. Президент одобряет и подписывает этот закон. Накануне митинга одно известное силовое ведомство проводит обыски у лидеров предстоящего мероприятия, причем делает это в предельно оскорбительной манере, нимало не заботясь о репутации обыскиваемых. Лидеров вызывают в данное силовое ведомство для допроса именно в день данного массового мероприятия.
Общественность закономерно ожидает, что грубость силового ведомства повлечет за собой ответную грубость демонстрантов и, соответственно, вызовет жесткий репрессивный ответ со стороны представителей другого силового ведомства, непосредственно ответственного за порядок на мероприятии. В это время один известный журналист, по слухам имеющий некоторое отношение к третьему, наиболее могущественному из всех силовых ведомств, выступает с неожиданным заявлением, что грубость того, самого первого ведомства — личный креатив его руководителя, под которым шатается кресло.
Между тем мероприятие 12 июня, о котором мы говорим, проходит на удивление мирно и спокойно. Более того, на этом мероприятии наблюдается предельная степень доброжелательности в отношениях между протестантами и сотрудниками той организации, которая отвечает за порядок и безопасность. Одетые в летнюю белую форму полицейские доброжелательно пропускают сквозь заграждения опоздавших на мероприятие, дают вежливые советы: ничего подобного ощетинившейся враждебности, которая буквально витала в воздухе 6 мая, нет и в помине. Митингующие через одного говорят о необходимости доброжелательного отношения к полиции: публика не клеймит в лице полицейских никаких «сатрапов», «палачей» и «фашистов»...
На следующий день история с наиболее грубым из силовых ведомств, назовем его Комитетом, продолжается. Оказывается, охрана его руководителя угрожала расправой заместителю главного редактора оппозиционной газеты. На протестный пикет около здания Комитета в Москве собираются взволнованные коллеги, кого-то задерживают, но вскоре отпускают.
К концу третьего дня всех этих странных событий почти у всех неангажированных и непосвященных в тайны происходящего наблюдателей возникает впечатление, что каждое силовое ведомство действует на свой собственный страх и риск, у каждого какая-то своя стратегия поведения, своя линия взаимоотношений с протестным движением, едва ли не своя собственная политическая повестка. Одно — Комитет — в этом странном водовороте событий играет роль своего рода мини-ГКЧП. Оно организует провокации, запугивает оппозиционных журналистов, разрушает предполагаемый мирный сценарий мирного же шествия. Другое — Министерство — напротив, ищет компромисс, демонстрирует способность договариваться с оппозицией, то есть выказывает себя полной противоположностью «грубиянам»-комитетчикам. Наконец, за всем происходящим внимательно следит могущественная Служба, которая вовремя одергивает грубияна и даже пытается поставить его на место.
Кстати, Комитетом, Министерством и Службой список наших силовых ведомств не ограничивается. Существует еще две-три мощных организации, и они своего слова пока еще не сказали.
Силовые войны — явление в принципе не слишком специфичное для России. Вот в США на протяжении всего правления младшего Буша, особенно в первый срок его президентства, шла напряженная битва между ведомым крайними милитаристами Пентагоном и гораздо более миролюбивым ЦРУ. Кончилось все, впрочем, отставкой руководителей и серьезной чисткой обеих организаций. В России тоже случались аналогичные события: самое памятное из них произошло осенью 2007 года, и оно оказалось ознаменовано арестом генерала Госнаркоконтроля Александра Бульбова. Потом была война упомянутого Комитета с Прокуратурой. Не присутствуем ли мы при третьем раунде силовой войны?
Ранее такому органу, как администрация президента, удавалось — за счет своих креативных и организационных ресурсов — обеспечить равноудаленность (по крайней мере, видимую) силовиков от публичной политики. Теперь же прежняя система управления внутренней политикой оказалась деформирована, новая еще не сложилась. И это позволяет всем нам наблюдать выяснение отношений ведомств между собой, что, кстати, резко увеличивает статус самих оппозиционеров, ведь в конечном счете разыгрывают именно их. И это, кстати, в немалой степени предопределяет итог всей этой борьбы.
Если уж говорить совсем откровенно, то самостоятельное поведение силовых структур, а также слабый политический контроль над ними — это и есть единственная и главная причина фактически любой удачной революции. Это, кстати, великолепно понимают все умные революционеры, которые всегда играют на противоречиях людей в погонах друг с другом. Мне вспоминается в связи с этим один эпизод из драматической истории кровавого октября 1993 года, когда стоящим перед Моссоветом сторонникам президента отец Глеб Якунин крикнул ободряющее: «Не волнуйтесь, на помощь к нам идут демократические казаки!».
Если российская система исполнительной власти будет оставаться в том полуразобранном виде, в каком она сейчас пребывает, «демократические казаки» рано или поздно придут. И кайзеровскую Германию, и романовскую Россию, да и мубараковский Египет, равно как и все аналогичные режимы непарламентского типа, похоронили именно «демократические казаки».
Но, кстати, едва ли где-либо эти самые «казаки» помогли установить реальную демократию. «Казакам» — как «демократическим», так и не очень — вообще лучше оставаться вне политики, но для этого политике неплохо бы наконец появиться.
