Евгений Писарев: «При всей любви к драме, опера — более высокий жанр»
В Музыкальном театре Станиславского и Немировича-Данченко продолжается серия премьерных спектаклей «Итальянки в Алжире» — белькантовой комедии 21-летнего Джоаккино Россини о том, как цивилизованные европейцы перехитрили автократа-мусульманина. О своей версии оперы обозревателю «Известий» рассказал режиссер, худрук Московского театра имени Пушкина Евгений Писарев.
— «Итальянка» — ваш дебют в музыкальном театре?
— Да, хотя он логически обусловлен моим прошлым опытом. Не то чтобы я специально двигался в сторону оперы, но среди драматических режиссеров я один из самых музыкальных. Где бы я ни ставил, это всегда были спектакли с большим количеством вокальных и танцевальных номеров. Был у меня и опыт постановки настоящего бродвейского мюзикла «Звуки музыки». Я хорошо знаком с репертуаром музыкального театра и с творчеством Россини в частности. Каких-то особых сложностей не испытываю.
— Вы учились в музыкальной школе?
— Да.
— С музыкальной терминологией знакомы?
— Последние 10 лет я работаю в качестве драматического режиссера, и сейчас переучивать термины было бы уже затруднительно. Поэтому я общался с певцами как с драматическими артистами. Сначала стеснялся, потом просто стал говорить: «вот эта фиговина», «вот здесь». И певцы мне отвечали, что я правильно попадаю, чувствую музыку. У нас сразу сложился хороший творческий контакт. В актерском плане артисты Театра Станиславского очень подвижны и хорошо подготовлены.
— На ваш взгляд, в чем принципиальная разница между постановочным трудом в драме и в опере?
— В драматическом театре очень многое зависит от режиссера, власти и влияния у него больше. В опере есть дирижер-постановщик, равный соавтор режиссера. С Феликсом Коробовым мне повезло, но в любом случае не учитывать его мнение я не смог бы. К тому же всегда есть законченная и неизменная партитура. В драматическом театре мы можем переписать Шекспира своими словами, поменять порядок сцен и т. д. В опере все более консервативно.
— «Итальянка» полна забавных сюжетных поворотов. Вы ставили ее как ситком?
— Хотя сюжет напоминает «Кавказскую пленницу», я не очень упирал на комическое. Мне хотелось сделать спектакль, похожий на сон. Декоративную, дизайнерскую интерпретацию сказки. Это тоже задача искусства — чтобы человек на три часа погрузился в среду, которая не имеет ничего общего с его проблемами, с проблемами страны, в которой он живет. В чем сложность «Итальянки»? Если сюжет не менять, он может показаться слишком детским. Если переводить его в современность, встанут проблемы Востока, мусульманства. Но ни я не хочу, ни музыка Россини не позволяет воспринимать эту историю всерьез. Обозначив спектакль как условную дизайнерскую игру (на сцене нет никаких минаретов и кораблей), мы придумали с художником Зиновием Марголиным, что это будет шахматная партия, которую разыгрывают мужчины и женщины. Мужчины здесь — представители Востока, женщины — Запада. С одной стороны, это серьезное противостояние, с другой — игра.
— Если это «дизайнерский спектакль», вам не обидно, что сценография берет верх над режиссурой?
— Я же не говорю, что дизайнерский спектакль — это прерогатива художника. Режиссер тоже важен.
— Чем именно?
— Я придумывал артистам способ существования. Работал не как интерпретатор действия, а как стилизатор.
— Не по Станиславскому.
— Да, скорее по Мейерхольду или даже по Таирову. Внешняя форма здесь важнее.
— Вы сами выбрали «Итальянку» или вас пригласили на это название?
— В 90% случаев название предлагается театром. Вообще я сначала не очень понимал, как делать оперу с таким ориентальным сюжетом. Предложил другие россиниевские оперы, но мне объяснили, что так не бывает: если в театре есть певцы под конкретное название, значит будет идти это название. В драматическом театре все наоборот: первичен замысел режиссера — и под него уже подыскиваются актеры.
— Бельканто — не родной для России стиль. Как справляются ваши подопечные?
— Тут уж я помочь ничем не могу. Я могу заставить артистов существовать, воспринимать, двигаться. А что касается пения, тут пусть Феликс Павлович (Коробов. — «Известия») занимается.
— Сейчас в 600 м отсюда репетирует Юрий Любимов — ставит «Князя Игоря» в Большом. В оперном театре работали Кирилл Серебренников, Андрей Кончаловский, Александр Сокуров. Почему маргинальный жанр, интересующий 1–2% населения, так притягивает драматических и кинорежиссеров?
— Мы, режиссеры, не стремимся в оперу сами. Видимо, наступил кризис оперной режиссуры, поэтому театры и привлекают драматических постановщиков. А последние от таких предложений, конечно, никогда не откажутся. Потому что, при всей моей любви к драме, опера — более высокий жанр.
— Почему же?
— Наверное, к искусству и к вечности имеет большее отношение. К тому же опера — это всегда крупная форма, с ней интересно работать. Но не могу не отметить и некоторой ущербности драматических режиссеров в музыкальном театре: безусловно, чтобы ставить оперу, хорошо бы и клавир читать, и музыкальное образование иметь. Пока у меня понимание музыки происходит только на интуитивном уровне, к сожалению. А вообще я все свои драматические спектакли мыслю как музыкальную форму. Не сам это придумал — у Немировича-Данченко вычитал. Мне помогает.