«Сейчас музыканты просто обязаны понемножку менять мир»

Композитор и пианист Антон Батагов, в недавнем прошлом автор фирменной музыки телеканалов НТВ, РТР и «Культура», дал первый за 16 лет концерт в Москве. В интервью корреспонденту «Известий» музыкант рассказал о причинах своего затворничества и о том, как маленькие концерты меняют большой мир.

— Вы исполнили в Москве свой новый фортепианный цикл «Письма Рахманинова». Как появился этот опус и кому адресованы письма?

— Осенью 2012 года я съездил на могилу Рахманинова, которая находится в совершенно идиллическом месте недалеко от Нью-Йорка. Там и произошло какое-то переживание, которое посадило меня за рояль и вызвало к жизни этот цикл. Сюжет таков, что Рахманинов пишет письма в будущее — композиторам, которые придут после него. Причем не авангардистам, а минималистам и, кроме того, двум рокерам — Питеру Гэбриэлу и Брайану Ино. Странный набор адресатов, но для Рахманинова, думаю, он не был бы слишком странным. У самого Сергея Васильевича никогда не было желания сочинять то, что тогда называли авангардом. А современники, в свою очередь, не воспринимали его всерьез как композитора.

— В 1920–1930-е годы Рахманинов действительно мог ощущать себя в творческом вакууме. Но сегодня направлений множество, и ни одно из них нельзя назвать господствующим. Неужели для вас по-прежнему существует проблема непризнания со стороны авангардистов?

— В Америке, где я в последние годы в основном живу, именно минимализм является мейнстримом — в отличие от России, Германии, Франции. Отчасти дело в том, что наше направление зародилось в Америке, но это тоже вопрос спорный. Вообще-то минимализм — музыка вне времени, вне географической и культурной привязки. Духовная и народная музыка всех стран мира минималистична. Когда я 20 лет назад пытался кому-то в Москве объяснить, что колокольные звоны — это минимализм, на меня смотрели как на сумасшедшего. Да и сейчас смотрят. В России действительно есть противопоставление авангарда и новой простоты. Есть люди, которые, придя на концерт современной музыки и услышав что-то благозвучное, делают гримасу отвращения.

— «Википедия» определяет вас как постминималиста. Как вы понимаете разницу между просто минимализмом и «пост»?

— Забавно: этот вопрос мне когда-то уже задавал сотрудник посольства, выдававший визу. На самом деле разницы никакой нет. Просто музыковеды считают, что слово «минимализм» корректно применять только к трем композиторам — Филипу Глассу, Стиву Райху и Терри Райли. Все остальные — постминималисты.

— Вы выступили в Москве впервые за 16 лет, а в течение 12 лет не давали концертов вообще нигде. Это было сознательное затворничество?

— Понимаете, я никогда не хотел развлекать музыкой. И сейчас не хочу. Но тогда, в 1997-м, этот вопрос встал для меня особенно бескомпромиссно: я почувствовал, что все важное для меня в музыке несовместимо с выходом на сцену и мыслями о том, что публика может заскучать. В своем затворничестве я не оригинален: тот же путь в свое время проделал Гленн Гульд. И «Битлз» после «Сержанта Пеппера» перестали выступать.

— А почему вы вернулись?

— Знаете, бывает, что человек уходит от мира — человек настоящего духовного пути, не то что я. Этот человек пребывает в отшельничестве, и внутри его происходит такое накопление нового качества, которое невозможно в обычной жизни. Некоторые живут так дальше всю жизнь. А другие снова выходят в мир. Я не хочу громких слов, но со мной произошло что-то такое. Стало важным, чтобы во время моей игры на рояле рядом могли бы сидеть люди. Здесь и сейчас.

— Как получилось, что вы занялись созданием музыкального имиджа трех федеральных телеканалов?

— Все эти проекты мы делали с дизайнером Еленой Китаевой — и для НТВ, и для РТР, и для «Культуры». Выпустили в свет совершенно запредельное количество совместных минипроизведений. В 1997 году все начиналось с нуля: не было никаких понятий о том, как и что нужно делать. На Западе это незыблемо: или ты пишешь как принято, или никто тебя не позовет. Никаких творческих отклонений. А здесь мы были абсолютно свободны и делали что хотели. В каком-то смысле мы проложили дорогу, по которой потом пошли многие другие. Это была удивительная возможность экспериментировать.

— Но ведь перед вами стояли жесткие условия: ролик должен длиться ровно 10 секунд и при этом успеть понравиться миллионам людей. Это вас не ограничивало?

— Да, на телевидении говорят «10 секунд», а когда заказывают струнный квартет, говорят «20 минут». Не вижу особой разницы: можно за 10 секунд сказать то же самое, и иногда получается гораздо лучше. А по поводу «нравиться миллионам» — вообще печальная история. Люди, командующие телевидением, почему-то считают, что они знают вкусы миллионов. Но они глубоко заблуждаются. Боссы передвигаются на машинах с зашторенными окнами и с охраной, и «миллионы людей» существуют для них как абстрактная потусторонняя масса. А люди вынуждены смотреть то, что им показывают. Потом говорят, что народ — быдло. Все джинглы (звуковые символы телеканалов) — это такая имперско-захватническая идея, вложенная в несколько секунд музыки. Потом не надо удивляться, что люди, которые в течение дня слышат эти джинглы отовсюду, становятся агрессивными.

— Почему вы избрали США местом постоянного пребывания?

— Потому что та музыка, в русле которой я существую, конкретно в городе Нью-Йорке чувствует себя лучше, чем где-либо. Это не значит, что Америка как модель жизни мне нравится. Я мало под чем в американском миропонимании могу подписаться. Причины моего переезда исключительно творческие.

— В последнее время часть российского общества воспринимает людей, которые учились или работали в США, мягко говоря, настороженно. Вас это беспокоит?

— 30 лет назад, когда я поступал в консерваторию, открылся Рахманиновский зал. Но официально он назывался «Новый зал Московской консерватории». Причина проста: Рахманинов эмигрировал, а значит, он предатель. У нас давняя традиция везде видеть врагов. И если люди, являющиеся достоянием нации, пересекают границу и делают «там» что-то достойное, они сразу становятся предателями. Знаете, бывает, что раковому больному делают операцию и опухоль исчезает. Но проходят годы, и она возникает снова. Сейчас наша страна находится на таком этапе. Я очень надеюсь, что найдется тот или иной способ — желательно, мирный — это заболевание остановить. Когда я нахожусь в Америке, я испытываю самую настоящую гордость за свою страну, потому что вижу, что такое великая русская культура и как к ней относятся на Западе. И, чувствуя себя крошечной частичкой этой культуры, я искренне не понимаю, как моя деятельность в Америке может здесь кому-то не нравиться.

— В России тоже полно поклонников американской культуры. Но в политике происходит нагнетание неприязни — и, кажется, с обеих сторон.

— Да, разумеется. То, что сейчас делают люди, управляющие Россией, не может не вызывать негативного отношения как на Западе, так и у любого нормального человека в России. Но и Обама делает такие вещи, которые у нормальных американцев тоже вызывают полное непонимание. Во времена Джорджа Буша-младшего, которого вроде бы сами американцы выбрали, мне многие говорили: «Еще немножко, и мы эмигрируем, ну хотя бы в Канаду, потому что нам просто стыдно». Когда президентом стал Обама, все выдохнули и обрадовались. А потом радость стала потихонечку угасать, и когда его переизбрали на второй срок, стало страшно, что будет дальше. И вот сейчас мы видим, что в политике США происходят вещи, за которые любому нормальному американцу снова стыдно. Разговоры «куда катится Америка» сейчас очень слышны. Так что вселенский маразм властвует повсюду и деваться от него некуда.

— Кроме как вовнутрь?

— Конечно. Но не для того, чтобы где-то уединиться и всё «послать». Сейчас очень важно, какие импульсы шлем окружающим мы — творческие люди. Мы в ответе, ведь музыка — очень сильное оружие. Мы не можем осуществить глобальные сдвиги, но даже самые маленькие концерты меняют существование, потому что все взаимосвязано, и наши импульсы по цепочке идут дальше. Сейчас музыканты просто обязаны понемножку менять мир.