Эдуард Кочергин: «Могучий понимает, что пытаться гнуть меня — нелепо»
Главный художник БДТ Эдуард Кочергин выпустил «Записки планшетной крысы». Корреспондент «Известий» Наталия Курчатова встретилась с мастером, чтобы обсудить выход его новой книги и длительный ремонт исторической сцены.
— «Записки планшетной крысы» — это ваша третья книга, но странным образом первая книга о театре, которому вы отдали всю жизнь. Почему так вышло?
— О театре писать сложно. Много ли вы знаете художественных книг о театре? Вспоминаются сочинения Булгакова, да, пожалуй, и всё из широко известного. Меня интересовал театр людей — как незаметных людишек, мастеровых, но при этом очень важных, так и тех, кто на виду, но их я хотел показать с неожиданной точки зрения. У меня была задача не уклониться ни в театроведение, ни в мемуары, а придать всему форму живых литературных историй. Это очень сложно, для этого надо иметь свободу, а какая тут свобода, когда все знают и помнят, кто такие Евгений Лебедев, Олег Борисов, Георгий Товстоногов.
— Наряду с историями о людях легендарных вы пишете о собственно «планшетных крысах» — мастерах постановочного цеха. Каким темпераментом надо обладать, чтобы в театре, который живет вниманием публики, оставаться вне поля зрения и не страдать от этого?
— Это не вопрос темперамента, это вопрос любви. Как в главе «Лазурь меломана», где речь идет о Константине Булатове, замечательном химике, он мог по эскизу художника сделать именно ту краску, которая нужна. Мог бы, наверное, человек сделать и впечатляющую научную карьеру, но был влюблен в театр и так при театре и подвизался.
— Вы описываете эпизод, когда Олег Борисов в вашем первом совместном с Товстоноговым спектакле «Генрих IV» с готовностью принял авангардный по тому времени костюм. А были эпизоды, когда с артистами находила коса на камень?
— Конечно, и не единожды. Костюмы к тому же «Генриху IV» артисты обозвали «фартуками», и, например, Ефим Копелян упорно не хотел репетировать в костюме, говоря, что он слишком тяжел. На что Товстоногов ему сказал: «Костюм Кочергина тебе, Фима, значит, тяжел. А не тяжело ли тебе шевелить усами на всех киностудиях страны?»
Товстоногов был человеком колоссальной мудрости и с природным чувством юмора, которое, кстати, нечасто встречается у режиссеров. Он никогда не орал на артистов, не унижал их, но мог сказать такое, что назавтра повторял весь театр. А если кто-то его остроумно парировал, то сам первым смеялся.
— У вас репутация человека не только остроумного, но и довольно резкого. Пересказывают историю, как вы надели Каме Гинкасу на голову ведро.
— О, это легендарная уже история, хотя вообще-то на голову ведро я ему не надевал. Я просто швырнул в него ведром этим, с краской. Гинкас, кстати, тоже написал книгу, где упоминает этот эпизод.
— А за что швырнули?
— Ну, вот он, наверное, подробно и расскажет. Я ограничусь краткой формулировкой: за эгоцентризм. Вообще говоря, все режиссеры эгоцентрики, это такая особенность режиссерского темперамента. Но иногда сильно раздражает.
— Какие спектакли лучше получаются — те, где между режиссером и художником тишь да гладь, или те, где идет конфликтная работа?
— По-разному бывает. Иногда играешь в поддавки с режиссером — и всё отлично, а иногда ссоришься — и тоже ничего. Но зрителю-то на эту кухню наплевать. Чем хорош театр — главное не то, что было, а то, что есть.
— Реконструкция сцены идет полным ходом, будут восстановлены и знаменитые мастерские театра. В них есть кому работать?
— Сложно сказать. В свое время мы годами собирали мастеров для театра. У нас были лучшие в городе мастерские. Все иностранцы, что приезжали, поражались уровню постановочной части. Люди уровня нашей бутафорщицы Крутовой или Бориса Смирнова, мастера по металлу, как вы понимаете, под забором не валяются. Смирнов в свое время сделал для Резо Габриадзе рыцарский шлем, и тот повез его в Швейцарию на съемки. И его сняли с самолета, потому что таможенники решили, что он из Эрмитажа утащил этот шлем. Пришлось мне и Кириллу Лаврову писать объяснительные письма, что шлем сделан нашим мастером из БДТ.
— Вы с Товстоноговым сделали несколько десятков спектаклей. Какие из них наиболее вам дороги?
— Тридцать спектаклей, если быть точным. Спросить у художника, какой спектакль ему наиболее дорог, — это примерно то же, что спросить, какой у него любимый цвет. Каждый спектакль — это целый мир, в том числе и в художественно-постановочной части. Заканчивается один мир, начинается другой. Могу только сказать, что с Товстоноговым у нас прекрасные были рабочие отношения.
— Как складываются ваши отношения с новым худруком Андреем Могучим?
— Об этом рано пока говорить, идет реконструкция театра, это как раз мое поле деятельности, я в этом принимаю активное участие. К маю, надеюсь, закончим. Коль скоро дойдет дело до постановок, то есть некоторые вещи, которые именно я как художник могу подарить режиссеру. Художник иначе читает пьесу, чем режиссер, наши категории в чем-то более древние: ритм, масштаб и соразмерность, цвета и их воздействие на психологию и даже физиологию зрителя.
Я могу режиссеру этот взгляд подарить, если он захочет воспользоваться. Я работал с великими театральными режиссерами на моем веку — Равенских, Любимовым, Товстоноговым, Гинкасом, Додиным. У меня сложившийся взгляд, и думаю, Могучий понимает, что пытаться как-то гнуть меня и менять — нелепо. Если ему будет нужно то, что я могу и умею, то будем работать.
