«По сердцу главное для меня — работа в фонде Муслима»
Большой театр посвятил первооктябрьское представление «Бориса Годунова» юбилею Тамары Синявской — блистательной Марины Мнишек в той самой постановке Баратова и Федоровского, что до сих пор идет на сцене ГАБТа. Народная артистка ответила на вопросы обозревателя «Известий» Ярослава Тимофеева.
— Как вы отпраздновали свой юбилей?
— Никак не праздновала.
— Что в вашей деятельности сейчас самое важное: преподавание, работа над наследием Муслима Магомаева, что-то иное?
— По сердцу главное для меня — работа в фонде Муслима. А по жизни и по профессии — преподавание в ГИТИСе.
— Всё время вижу около памятника Муслиму Магомаеву под вашими окнами толпы поклонниц и поклонников. Они вам не докучают?
— Как мне могут докучать люди, которые до сих пор отдают свои сердца Муслиму? Люди, которые пронесли любовь к нему через всю свою жизнь? Они следят за тем, чтобы цветы не увядали, приносят новые. Я нормально к ним отношусь, поскольку Муслим — артист, ему полагалось и до сих пор полагается, чтобы ему поклонялись и дарили цветы.
— Почему вы стали преподавать именно в ГИТИСе?
— Потому что я его закончила. После музыкального училища при Московской консерватории меня взяли в Большой театр. Параллельно с работой в театре мне нужно было дополнить свое музыкальное образование. Я самостоятельно пошла послушать занятия всех педагогов — и в консерватории, и в Гнесинке. Нашла своего педагога — Дору Борисовну Белявскую — и целенаправленно поступала к ней. Это была одна из лучших преподавательниц старой Москвы, а может, и Советского Союза.
— В педагогике вы придерживаетесь традиций русской школы?
— Я сама имею итальянскую школу пения. Поэтому стараюсь помочь ребятам, которые у меня занимаются, овладеть итальянской техникой пения. Не забывая свою русскую основу.
— Сейчас русские певцы заполонили все крупнейшие сцены мира. Как вы объясняете расцвет отечественной оперной школы?
— Я очень рада за русских певцов. Расцвет оперы у нас был всегда, просто некоторые этого не замечали. Сейчас все гораздо проще, сравнивать с прежними временами невозможно: молодежь может себе позволить проехать по всему миру, людей посмотреть, себя показать. Прослушаться в любой оперный театр. К счастью для искусства границы стираются. Но раньше те, кто попадал на зарубежные сцены, несли за собой свою страну. Представляли ее.
— Правда ли, что с 1970 года, когда вы и Елена Образцова разделили первую премию конкурса Чайковского, между вами существовало соперничество?
— Никогда в жизни. Елена Васильевна — великолепная певица, которая всегда была в одном строю со мной, и я этому рада. Это определенный стимул. Если бы рядом со мной был кто-то менее интересный, менее талантливый, менее голосистый, было бы неинтересно. А так был дух очень хорошего творческого соревнования.
— Конкурс Чайковского с тех пор стал лучше или хуже?
— Я уже давно не слежу за ним. Не потому, что неинтересно, а потому что не всегда можется — в смысле самочувствия. Но кто судил на моем конкурсе? Мария Каллас и Тито Гобби! Кто может быть весомее и значительнее? Это помимо наших великолепных певцов — Ирины Архиповой, Ивана Петрова, Павла Лисициана.
— Как вы объясняете целый вал проблем, свалившихся на Большой театр в прошлом сезоне?
— Так всегда было, просто вы об этом не знали. А сейчас сор выносится из избы.
— Но кислотой в лицо не плескали никогда.
— Это да. Это очень внутреннее дело. Я до сих пор не могу понять, что произошло. Моя реакция была — страх и ужас. Тихий ужас.
— В последние годы некоторые звезды Большого театра — например, Галина Вишневская — жестко высказывались в адрес современной оперной режиссуры. Вы не считаете нужным вмешиваться в эту дискуссию?
— Нет, не считаю. Во-первых, меня никто не спрашивал. Во-вторых, я не считаю нужным и приличным диктовать свои вкусы и пожелания Большому театру. Я могу сетовать, могу радоваться, могу досадовать, но предлагать им свои варианты? Это другое поколение, у которого новые запросы, новые желания, новая публика, новый сленг. Все происходящее совершенно естественно. А то, что я думаю, это мое личное дело.
— Есть ли у вас цель, которая еще впереди и которой вы хотели бы достичь?
— Нет.