«Я был бы неплохим древнерусским писателем»

В «Редакции Елены Шубиной» издательства АСТ, главной кузнице лауреатов литературных премий последних лет, вышла новая книга победителя «Большой книги» и яснополянской премии Евгения Водолазкина под названием «Совсем другое время». Этот объемистый том включает в себя роман «Соловьев и Ларионов», уже публиковавшийся в 2010 году отдельным изданием и в этом качестве добравшийся до шорт-листа той же «Большой книги», повесть «Близкие друзья» и четыре рассказа, последний из которых и дал имя всему сборнику. Но название книги явно выбрано с умыслом, иронично намекая: хоть речь здесь тоже идет о делах прошедших, но не о Древней Руси, роман о которой — «Лавр» — в одночасье превратил в уходящем году 49-летнего сотрудника Пушкинского дома в одного из самых обсуждаемых и переводимых русских писателей. А после того как Букеровскую премию получил в чем-то перекликающийся с «Лавром» роман Андрея Волоса «Возвращение в Панджруд» о персидском поэте Xвека, критики вообще заговорили о появлении «нового исторического романа».

— Что заставляет современных писателей обращаться к весьма отдаленному прошлому?

 — Когда человек пишет на историческую тему, то пишет — если это серьезная вещь — не об истории, а о современности. Только это определение современности отрицательным путем: речь идет не о том, чтó есть современность, а том, чего в ней нет. Например, те сильные чувства, о которых авторы применительно к современности просто стесняются говорить, в полной мере можно развернуть только на древнем фоне. Чем меньше Лавр, герой моего романа, соответствует современности, тем, может быть, больше она в нем нуждается.

— В одном из интервью вы говорили, что относитесь к своему творчеству не как беллетрист или ученый, а как древнерусский человек. Что это значит?

— Когда я пишу, я менее всего филолог; филолог я тогда, когда перечитываю уже созданный текст и исправляю ошибки, несообразности — композиционные, лексические, какие угодно. Но когда пишу роман, я действительно в определенном смысле древнерусский человек. Особенность «Лавра» в том, что там присутствуют два сознания. Одно — средневековое, которое я не просто реконструирую, я его впитал: когда занимаешься 30 лет древнерусской литературой, поневоле возникает профессиональная деформация, ты начинаешь смотреть на мир немножко с точки зрения авторов текстов, которые исследуешь. Недавно я понял, что в своей жизни читал по-древнерусски больше, чем по-русски! Этот опыт есть не у всех, и он, разумеется, накладывает отпечаток. Но с другой стороны, за древним сознанием выглядывает вполне современное, потому что сам я смотрю на мир двумя глазами: древнерусским и современным.

— Академик Гаспаров уверял, что, когда мы читаем стихи Пушкина и думаем, что все в них понимаем, мы тешим себя иллюзией — слишком поменялся строй мыслей за прошедшие двести лет.

— Это справедливо.

— Как же вам удается смотреть на мир «одним глазом» древнерусского человека?

— Древняя Русь стала моей повседневностью, поэтому я до некоторой степени представитель древнерусской литературы. И, пожалуй, я был бы неплохим древнерусским писателем, доведись мне родиться в то время; я знаю, как это делается. Но я не нахожусь в Древней Руси, да и не хотел бы в ней находиться. Каждому дано его время, и каждому надо реализовываться в своем.

— «Соловьев и Ларионов» переиздан на волне успеха «Лавра». Как вы сейчас, задним числом, можете объяснить, почему ваш первый роман практически не прозвучал, а второй прозвучал сразу очень громко?

— С мнением, что моя литературная жизнь началась с «Соловьева и Ларионова», я уже сталкивался и неоднократно уточнял его в том смысле, что до этого я тоже печатал кое-что. Был у меня, в частности, публицистический роман «Похищение Европы». Эти ранние вещи я не отношу к числу удач, так что отсчет своих серьезных текстов я начинаю действительно с «Соловьева и Ларионова». Этот роман — своего рода детектив, выясняющий отношения между исследователем и тем, что он исследует. Один из лейтмотивов романа — «что бы человек ни исследовал, он исследует себя». Как пел Гребенщиков, «мы поем о себе, о чем же нам петь еще?» Даже Михаил Шемякин, когда иллюстрировал эту книгу, неожиданно для меня связал Соловьева и белого генерала Ларионова, реконструкцией жизни которого он занимается, колючей проволокой. Получился хороший символ связи исследователя и его темы. Это книга о том, как человек взрослеет, пытается реализовать себя и понять себя через предмет своего исследования. И хотя формально эта книга об исследователе, она рисует модель самореализации в любой другой области.

К слову, в кругах специалистов «Соловьев и Ларионов» вполне прозвучал. Более того: после одной из премий Владимир Маканин сказал мне, что, на его взгляд, этот роман должен был победить, но ему не хватило «имени» — то есть известности автора. Так что до некоторой степени «Соловьев и Ларионов» оказался трамплином к нынешнему успеху. А на днях Владимир Семенович заметил мне, что ставит этот роман выше «Лавра».

У меня есть надежда, что сейчас он прозвучит, потому что на него посмотрят с новым вниманием. В написанных мною текстах есть многое, что мне уже не близко, особенно публицистические вещи, потому что человек меняется, фантастически меняется. Но «Соловьев и Ларионов», когда я готовил новое его издание, в целом меня устроил.