Влияние санкций на нашу жизнь можно отслеживать по «сырной тарелке» — популярному блюду винных баров, которых в Москве теперь развелось куда больше, чем простецких рюмочных.
Год или два назад, когда заведение готовилось к открытию, эта тарелка была задумана как пристанище для благородных постояльцев: камамбера, пармезана, горгонзолы. Цена была выставлена соответствующая — скажем, 490 рублей.
Сегодня на ней доминирует плавленый проволоне, несколько сиротливых кусков которого я видел на днях в «Ашане». От щедрот душевных к нему добавляют еще пару фрагментов дор-блю. Цена, впрочем, сохраняет похвальную стабильность — ну не снижать же ее, в самом деле?
Мальчик и девочка за соседним столиком ведут свои обычные разговоры. Она только что из Барселоны, в восторге от эротично-хтонических извивов творений Гауди. Он рассказывает о солидном оффере, который он получил от эйч-ар мультинациональной компании в сфере ай-ти. Но деревянное копьецо уже утыкается во что-то непривычное, что-то не столь высокосортное, как раньше.
О чем они будут говорить через год, когда улыбчивая раскосая официантка принесет им на той же тарелке, за ту же цену аккуратно нарезанный сырок «Дружба», обрамленный ломтями пошехонского? Кем они тогда будут? Что будет их волновать?
Из маленьких вопросов для маленьких людей складывается большой вопрос для Москвы. Она похожа сейчас на маятник: верхняя точка почти достигнута, но скорость восходящего движения неумолимо стремится к нулю, а его направление грозит смениться на противоположное.
Сергей Собянин привнес в московскую жизнь две ноты, на первый взгляд диссонирующих друг с другом.
Во-первых, это державный орднунг николаевской России — одетое в камень пространство, асимптотически стремящееся к состоянию полкового плаца. Это Петербург Гоголя, где есть заботливо устроенный властями променад, по которому приличным людям полагается совершать размеренный шпацир в пределах дозволенной дистанции, как бы любуясь собой со стороны: вот мы, оказывается, какие приличные, умеем не сорить, не наступать на велодорожки и не прижиматься друг к другу в очередях за мороженым.
Во-вторых, это теплый камерный дух провинциальной ярмарки, где коренная интеллигентная старушка и молодой киргиз, покупая копченого омуля в палатке напротив мэрии, могут на какое-то время почувствовать себя добрыми соседями по уютному итальянскому или бельгийскому городку.
И та и другая ноты — совершенно европейские, и невозможно не почувствовать нарочитость обеих. Это снова заимствование, снова старательная игра в Европу, снова то, что доводило до бешенства де Кюстина. Оплаченные мэрией скрипачи на тумбах, оплаченные мэрией гигантские граффити на стенах доходных домов, единый дизайн-код имени Тёмы Лебедева.
Эти затеи могли бы окончиться провалом, если бы они не вступили в цепкую гармонию с настроением сегодняшней московской толпы — тех людей, которые заполняют преображенную Пятницкую и обновленную Покровку. Тех людей, которые год за годом привозили из своих зарубежных поездок частичку Европы и вот, наконец, накопили в себе критическую массу европейства.
Союз административного европейства мэрии и стихийного европейства толпы дал настолько поразительные плоды, что даже закаленная оппозиционерка Мария Баронова к неудовольствию своих соратников воскликнула: «Никогда, вообще никогда Москва не была настолько крутым местом, каким стала Москва при Собянине… Я впервые в жизни ощущаю, что живу в идеальном городе, который вообще непонятно как получился».
Некоторые из публицистов, любящих писать о «реванше совка», живут за границей, и им простительно. Ну откуда, в самом деле, Михаилу Бергу или Владимиру Пастухову знать, как наша жизнь выглядит сегодня?
Но как минимум половина из этих людей все-таки живет в Москве, а иные и в «тихом центре». Я пытаюсь себе представить, но не могу: вот выходит человек из дома на Патриаршие пруды и тут же натыкается на белозубого африканца, идущего в обнимку с пухлой смешливой англичанкой. А рядом — парень в клетчатых штанах с самокатом (кажется, такие нынче называются хипстерами) объясняет девчонке с хвостиком что-то умное из области маркетинга. А вон еще один — с георгиевской ленточкой на рюкзаке, который он наверняка именует бэкпэком. А чуть поодаль — стайка модных черноглазых принцесс, наследниц грибоедовской Нины и лермонтовской Бэлы.
А потом из этого вольного шума и гама публицист вновь попадает в свой породистый дом, садится за компьютер и черным Times New Roman выводит по белому: «в нашу жизнь возвращаются худшие советские реалии».
Тревожный парадокс, однако, состоит в том, что Москва, по крайней мере в центральной своей части, стала приближаться к нормальному европейскому быту ровно тогда, когда между Россией и Европой возник раскол.
Хипстеры любят слово «история». Откуда оно взялось, неизвестно. Может быть, из Булгакова: «Сегодня вечером на Патриарших будет интересная история!»
Дмитрий Медведев молод душой и тоже употребляет это слово в хипстерском духе. По поводу нового российско-европейского обмена санкциями, намечающегося на этой неделе, он сказал: «Это плохая история». В самом деле, ничего хорошего, но пока что лучше, чем та памятная история на Патриарших.
Сегодня Москва светит на всю страну ярким, но отраженным светом европейской цивилизации — кому-то в пример, кому-то на зависть. Вопрос в том, можем ли мы остаться европейцами, будучи в долговременной ссоре с Европой.
В ближайшие годы нам предстоит проверить, что же делает нас европейцами: внутренняя воля цивилизационного выбора или привозные магнитики с Биг-Беном или Эйфелевой башней?
Отчасти надежду внушает то, что на всех этих магнитиках сзади имеется надпись: Made in China.
