Время измеряется не количеством событий, а сопряженными с ними впечатлениями.
Стоит ли откровенничать о том, как буквально на днях хотел переслушать две его песни (о них, теперь уже по конкретному поводу, будет сказано ниже), да постеснялся домашних — старый материал не всегда вызывает у окружающих готовность разделить восторги того, кто с ним носится?
Яак Йоала умер смертью неприметной у себя в Эстонии, которую наверняка любил не меньше, чем любили его в Союзе в далеком прошлом, от которого новые поколения оказались отрезаны после распада огромной и богатой талантами страны. Из-за этого события он остался в памяти современников молодым, как они сами, и в этой искусственной сохранности всегда есть нечто от персонажей кинофильма или книги, избавленных от участи своих зрителей и читателей.
Несколько сезонов подряд голос и песни эстонского певца, сопровождая флирт и приключения отпускников и отдыхающих, подростков и пионервожатых, доносились летом из курортных репродукторов, перетекая в более четкую акустику осенних квартир, свиданий и вечеринок. Песни были непростые, с крещендо и затиханиями, которые часто заглушали шум пляжного прибоя и гомон детей, беснующихся перед отбоем.
Локомотивом эпохи с ее обманчивым оптимизмом были «Солнечные часы», по которым в ритме советского диско призывал жить сограждан эстонский певец — пел он, кстати, без акцента.
Однако перед глазами наделенных даром предвидения пессимистов почему-то все чаще возникал образ часов песочных, тех, что стоят в операционных и камерах пыток. После Олимпиады-80 на смену «солнечным», пришли «Старинные часы» великой пугачевской песни со зловещим рефреном «еще идут», отсчитывая минуты жизни, которую невозможно повернуть назад.
В новогодней фантасмагории «31 июня» голосом Яака Йоалы поет будущий невозвращенец Александр Годунов, звезда ленинградского балета, и в этом необычном фильме речь идет о возможных и невозможных вариантах возвращения в прошлое.
Мало похожий на викинга эстонец был очень даже секси (хотя этим понятием не пользовались) с точки зрения обоих полов, но по-своему — в духе Рода Стюарта, Роджера Долтри и Романа Полански.
Практически в каждом городе, где проходили концерты певца, местные сплетники демонстрировали окно гостиничного номера, откуда якобы выкинулась очередная жертва несчастной любви. Миниатюрному, но уверенному в своем шарме эстонцу охотно подражала молодежь славянских республик — его манере двигаться, прическе, осанке.
Имидж типичного молодого рабочего второй половины семидесятых неотделим от сценического и телевизионного облика Яака Йоалы. Невысокий, но не комплексующий, плечистый, но без живота, клеш на бедрах — был такой стиль подросткового «блатовства». И пока не заявили о себе нарочито мужественный Боярский с нарочито манерным Леонтьевым, секс-символом номер один скорей всего по праву считался этот эстонец.
Образ молодого повесы тех лет растворился вместе с СССР — узнать в пришибленных дяденьках дерзких сердцеедов застоя, отплясывающих под шлягеры Мигули, по силам только очень внимательному человеку, свидетелю их безоглядного тщеславия.
Если бы Яак Йоала не был солистом, он вполне мог бы стать лидером бойз-бэнда типа Bay City Rollers. И в самом деле — аристократичный Георг Отс пел для взрослых, к тому же его давно не было в живых. Бамбиеру и Лапченок — буржуазный дуэт для завсегдатаев кабаре, и только молодцевато-демократичный Яак Йоала выглядел стопроцентным современником тех, чьи юные годы совпали с брежневской разрядкой, которую певец проводил кавер-версией песни Клиффа Ричарда — ее название на обложке выглядело тревожно — «Дьявольская женщина»…
У себя на родине он по праву считался звездой-тинейджером, успев прославиться еще до армии, куда он отправился строго по достижении призывного возраста, как Элвис Пресли. А первым его хитом после демобилизации стал, если не ошибаюсь, Homburg — композиция Procol Harum, ансамбля с названием сложным, как некоторые эстонские имена.
Его певческой манере подражали вокалисты всех филармоний, ресторанов и танцплощадок — Uriah Heepуже вышел из моды, а Карел Готт успел примелькаться, но потребность в голосистом исполнителе лирики была по-прежнему сильна. Шансы местного «панка» с интонацией и ужимками Шарикова в ту пору были равны нулю — их время еще не наступило.
Давиду Тухманову удавалось совмещать изощренный арт-рок с эстрадой, и, пожалуй, эталоном такого скрещивания по сей день остаются «Фотографии любимых». Редкий случай, когда композиция повышенной сложности сумела стать всесоюзным шлягером.
Без малого десятилетие популярность певца не выходила за пределы Прибалтики. Гибкий диск из четырех песен прошел незамеченным. Одна из них называлась «Ветер в пепелище», и название той, на которую обратили внимание, тоже напоминало фильм ужасов — «Песня о кровавых цветах». Зря ее не перевели на русский, поскольку в припеве слышалось что-то глумливо-несерьезное типа «курку ем», и уже со второго раза тех, кто успел это заметить, разбирал смех.
Однако русской версии мы так и не дождались, и «кровавые цветы» вскоре были погребены под слоем менее экзотических новинок.
Жаль — эта готическая баллада с красивейшим рифом электрооргана звучала совсем по-западному, хотя написал ее советский композитор Геннадий Таниэль.
Языковой барьер, отсутствие понятного всем псевдонима тормозили карьеру артиста.
Последней удачей для эстонца стала «Лаванда» — отнюдь не лучшая пародия на далеко не лучшую вещь Леонарда Коэна, однако именно такие песни часто становятся визитной карточкой серьезного артиста в глазах массового слушателя. Таков закон: чтобы выжить на эстраде — нужен народный шлягер, банальный, как сами эти слова. Он имеет право на пессимизм, но должен быть понятен народу, даже если это, по сути, реквием или похоронный марш (память о таких песнях, как правило, надолго переживает потребность в них).
А потом, когда все вокруг рушилось и летело к чертям (в Прибалтике им отведен целый музей), я случайно «по солнечным часам» включил телевизор и посмотрел передачу к сорокалетию Яака Йоалы — в ее начале он спел не «Лаванду», а Homburg все тех же Procol Harum. А в конце программы коллеги-земляки превосходно исполнили в честь юбиляра Power To All My Friends Клиффа Ричарда. Все говорили по-русски. «Всего сорок», — думается сейчас. «Уже сорок», — казалось тогда.
Юноша в хроникальных кадрах эстонского телевидения мог быть кем угодно — селекционером «кровавых цветов», рабочим консервного завода, пьющим ликер из маленькой рюмочки (по замечанию Довлатова), барменом, наполняющим рюмку ликером, техником-смотрителем маяка…
Или в самом деле певцом. Почему бы и нет — маленькие народы дорожат талантами и уважают своих артистов. В общем, это был настоящий денди без снобизма и без «голубизны», которую народные эксперты вычисляли по ряду известных им признаков, невзирая на лица.
Солнечные часы остановились, завершив положенный цикл, теперь того, кто призывал нас жить по ним, следует искать среди обитателей санатория под часами песочными. Среди отдыхающих в этом заведении людей талантов и знаменитостей гораздо больше, чем среди живущих.
