Писатель вновь стал активным участником общественно-политического процесса. Он высказывается то по одной, то по другой новости. Писатель всё чаще — в медиасреде, готовый беседовать, разъяснять, делиться мыслями и впечатлениями. И, что важно, к его словам прислушиваются. Он может вывести людей на протестный митинг или за неделю собрать миллионы рублей для Донбасса.
Возможно, некоторым кажется, что так было всегда. Но подобное впечатление создается благодаря советскому прошлому, когда писатель имел статус человека, равного которому не было. Тогда писатель выбирал из двух путей. Стать продолжением власти, ее агентом влияния или уйти в диссидентство, подтачивая систему изнутри. Если первые существовали в Домах писателей, больше напоминавших дворцы, боролись за квартиры и дачи, то вторые сидели в сумасшедших домах и лагерях. Однако фокус в том, что слава — разного толка и разными путями — приходила и к тем, и к другим; более того, неизвестно, какая из них в итоге оказывалась лучше.
В дореволюционные времена, когда человек еще имел возможность погрузиться в себя, в окружающий мир, по сути, не имея авторитетов, кроме слова церковного и слова печатного, писатель восходил на верхнюю ступень бытия. Его роль сформулировал Пушкин в программном стихотворении «Пророк». Писатель фиксировался на двух центрах мироздания — Боге и человеке. Между ними, собственно, и генерировалась вся русская литература.
Но с заземлением имперских амбиций, обмельчанием взглядов произошло обесценивание прежних смыслов. Постмодернисты демонтировали реальность, разбили мифы о каком-либо величии, но не создали ничего нового, оставив лишь пустоту, которую и попытались воспеть в качестве Абсолюта. От жизни Бога и человека писатель обратился к жизни насекомых.
Из русской литературы, неизменно декларировавшей базовые ценности, попытались вытолкнуть всё возвышенное. Стёб превратился в наиболее естественную форму диалога с читателем, а писательство — в упражнение по складыванию слов в предложения. Понятия, без которых трудно было представить русскую классику, мутировали не в архаику, но в издевку над собой, в выверт сознания, причуду лингвистики. Роль писателя того времени, пожалуй, лучше всего оказалась сформулирована в одном из главных романов 1990-х:
— Пойдешь ко мне в штат криэйтором?
— Это творцом? — переспросил Татарский. — Если перевести?
Ханин мягко улыбнулся.
— Творцы нам тут на фиг не нужны, — сказал он. — Криэйтором, Вава, криэйтором...
Всё это назвали прогрессом и развитием литературы, когда писатель оказался ничего никому не должен. Впрочем, быстро выяснилось, что раз так, то и писателю ничего не должны. Литература превратилась в узкий замкнутый круг, где пишут лишь друг для друга. Постмодернизму, макабру и сюрреализму при этом формально противостояла гиперреалистичность текста с ее беспросветностью, чернотой жизни. Но на деле она оказалась тем же самым явлением, что и ее гипотетический конкурент.
Однако события, начавшиеся с гибели «Курска», захвата заложников в «Норд-Ост» и продолжившиеся взрывами домов, терактами в метро, войной в Грузии, в Донбассе, оторвали литераторов от пребывания в сомнамбулическом состоянии кухонной истории. Вместе с неотвратимостью трагедий вырисовывалось понимание: плоть без духа слаба, болезненна и мертва. В итоге власть решила говорить с людьми, постигающими созидательное дао. Отсюда встречи чиновников — подчас даже самого высокого ранга — с представителями искусства, серьезное внимание к кино, телевидению, продуцирующим, несмотря на всю разность потенциалов, цельное информационное поле.
Однако фокус заключается в том, что мир двигают вперед люди, предпочитающие книги. Те, кто отвергает сомнительную вакханалию сериалов и «Голубых огоньков». Они нуждаются в иной духовной пище. Собственно, тут и появляется писатель. Писатель сегодня работает главным образом не с человеком в широком понимании, но с гражданином. При этом он высказывает и доносит идеи сам, формируя вокруг себя и своего окружения витальное пассионарное пространство.
Оттого сам дух времени диктует необходимость участия в бытии, в его актуальнейших процессах, на которые автор реагирует либо публицистикой и высказываниями (как правило), либо художественными формами (реже). Писатель — как творец — не заключен более в башню из слоновой кости, откуда вещает свои манифесты, но и не странствует по земле, сливаясь с массой. Он есть связь между миром идей и миром воплощений, между плотью и духом, между элитами и народом.
Отыскивая необыкновенное в обыкновенном и обыкновенное в необыкновенном, рождая новые и реставрируя старые формы, писатель апеллирует к закупоренной области сознания, вскрывая, воздействуя на нее, побуждая к осмыслению как к шагу первому и к деянию как к шагу второму. От сотворения мира писатель переходит к его созиданию, соучаствует в процессе, будучи вместе с тем краеугольным камнем этого нового воплощения. Писатель — архивариус вечных ценностей, которым в силу своего таланта он должен придать новое звучание.
Учитывая данный контекст влияния, вопрос сегодня ставится так: писатель — это творец, находящийся в свободном полете, или все же профессия в метафизическом смысле? Если это профессия, тогда кто является работодателем? Отчасти, конечно, государство или Отечество, народ, плотью от плоти которого писатель так или иначе является, при должном уровне эмпатии остро претерпевая его беды. Но тогда как воспринять нападки сотрудников на своего работодателя? Если критикуют, подчас ради самой критики, тех, за чей счет существуют. Странная ситуация, когда оппозиционеры живут за счет государства лучше, чем патриоты. К примеру, русский писатель, выехавший на очередную выставку за границу или издавший перевод книги за счет государства, разносит, поносит его. Как объяснить, как понять это? Должен ли в таком случае работодатель принимать суровые меры?
Многие — особенно в патриотическом лагере — считают и настаивают, что должен. Однако давление на писателя неизбежно уничтожает сам писательский инстинкт, навык, превращая его из человека созидания в машинописного раба, выполняющего директивы. Теряется, собственно, то, ради чего и давался талант. Писатель больше не в силах настроиться на нужную частоту.
Но и абсолютная свобода творчества невозможна. Очень быстро она дает ощущение избранности, порождающее гордыню, тщеславие, и прежний мир с его образами, звуками, чувствами больше не отражается на полотне души. Писатель в писателе умирает. Он стачивается анархией и вседозволенностью, из которых, в свою очередь, высеивается разрушительная глупость.
Потому писатель должен быть равноудален ото всех, изгнан всеми, но в то же время всё должно органично сосуществовать в нем как коллективный объект сострадания и понимания, которые он одинаково воспринимает и принимает. Тут появляется ключевое понятие русской литературы и русской цивилизации в принципе — ответственность. За себя и за других. Без нее великий мировой подвиг русской литературы не состоялся бы. Она — ключ к новой жизни.
Вместе с тем ответственность есть главный метод и цель русской литературы. Писатель воспитывает ее в себе и в других, создавая чувство сопричастности к Родине.
