Суверенная демократия: история заблуждений
Уже более 10 лет прошло с того момента, как в наш политический язык вошло понятие «суверенная демократия» — после одноименной статьи В.Т. Третьякова, которая казалась тогда одним из многих комментариев к очередному путинскому посланию.
Идеологический текст, раскрывающий суть концепта, появился только полутора годами позже, в конце 2006-го — это статья В.Ю. Суркова «Параграфы PRO суверенную демократию».
Политический век жизни его оказался недолог — по сути, только часть второго путинского срока. Потом Д.А. Медведев бросил где-то между делом, что «демократия не требует дополнительных определений», а с уходом Суркова из Кремля и возвращением В.В. Путина про тогдашние идеологические штудии решено было забыть, и это решение, похоже, всех устроило.
Сейчас «суверенная демократия», без сомнения, уже история — вопрос в том, какая именно.
Сегодня интересно вспомнить 2005 год — в некоторых аспектах много пересечений с 2015-м. Как и сейчас, тогдашний российский политикум приходил в себя от шока, вызванного прошлогодними событиями в Киеве — еще тот, первый «оранжевый» майдан. Как и сейчас, шел второй срок американского президента. Как и сейчас, происходил перезапуск «молодежной политики»: в 2005-м был первый «Селигер», в 2015-м — первый год без «Селигера».
Тогда США воевали с «Талибаном» и в то же время с Хусейном, сейчас — с ИГИЛ и в то же время с Асадом. Россия же запускала «приоритетные национальные проекты» — большая социальная программа, выполнявшая тогда примерно тот набор задач, которые сегодня решают путинские майские указы.
Не случайно именно сейчас стали появляться попытки дать оценку устройству российской политики времен нулевых, его сильным и слабым сторонам. В частности, развернуто высказался О.В. Морозов, недавно ушедший с поста главы управления внутренней политики АП РФ. Вот его цитата: «Болотная — результат целого ряда ошибок, которые совершались в политической сфере России в течение энного количества лет перед 2011 годом. Главная из этих ошибок состоит вот в чем: политику пытались подменить ее имитацией. Политику пытались придумать. В политику пытались сыграть. Но в политику нельзя играться. Политика — это такая штука, которая берет тебя за горло железной хваткой и, если ты не отнесешься к этому серьезно, может тебя задушить».
На защиту кремлевской политики образца нулевых тут же бросился один из ее ветеранов — А.А. Чеснаков, также в свое время находившийся на должности в УВП АП. «Замирение Чечни, реинтеграция ее в Россию, разгром олигархов, разворот политики в пользу большинства, создание «Единой России», до сих пор являющейся партией власти, на которую власть делает ставку, — всё это была имитация? Олег Морозов сам был видным деятелем «Единой России» и отвечал за ее идеологию. Он тогда был имитацией или сейчас что-то имитирует?» И далее Чеснаков впрямую атакует Морозова: «Если до вас всё было «имитацией», то почему политическая система преодолела кризис декабря 2011 года? Отвечу сам. Потому что задолго до этого были созданы эффективные политические институты».
Сочувствуя полемическому задору Чеснакова, я тем не менее хорошо понимаю и Морозова. Который даже сейчас, спустя десяток лет, помнит, каково было людям, прошедшим через горнило 1990-х, играть предписанные им роли в спектаклях, жестко режиссируемых из тогдашней сурковской АП.
Максимальная управляемость и предсказуемость любого публичного жеста для каждого из участников, безотносительно к тому, каким лейблом он в данный момент маркирован, — «провластный», «оппозиционный» или даже «несистемный», с жесткой расплатой за любое отступление от сценария — вот что особенно трудно было принять тем, чья политическая молодость пришлась на эпоху «перестройки». Но они терпели — в том числе и потому, что хорошо помнили, как бывает наоборот — когда политика в самом деле «берет за горло».
Благо соседи из Тбилиси, Киева и Бишкека то и дело напоминали об этом.
Конструкт «суверенная демократия», так или иначе, задавал именно такую бинарную альтернативу: либо тотальная управляемость (то есть де-факто отсутствие реального политического процесса, лишь декорированное медиаспектаклем, ее имитирующим), либо майдан, «цветная революция», хаос и распад институтов государства. Альтернатива, если вдуматься, препоганая; но раз так, говорили многие, то лучше уж театр марионеток, чем уличный мордобой.
Но здесь же и обозначался тупик, поскольку принципиально временное решение невозможно выдавать за постоянное и долгосрочное — а подавалось дело именно так.
Тут, конечно, злую шутку сыграла «родословная». Сама формулировка «суверенная демократия» была заимствована из американского антисоветского (а потом и антироссийского) агитпропа, где словосочетание sovereign democracy использовалось по отношению к странам Восточной Европы, решившим «сменить хозяина» — с Москвы на Вашингтон.
Первоисточник дышит неподражаемой англосаксонской иронией и фирменным штатовским цинизмом — понятно же, где именно американцы видали государственную независимость, а равно и демократические институты у стран-сателлитов, как «новых», так и «старых». Впрочем, Сурков, приводя цитаты из Уоррена Кристофера и Дика Чейни про «сообщество суверенных демократий», предпочитал делать вид, что иронии не было.
Первоисточник формулы Виталий Товиевич Третьяков выражался еще определеннее: «Любая власть, если она суверенная, является демократией, даже если это диктатура». До такого полета политологической мысли и сторонникам, и оппонентам было, конечно, далеко. Но вопрос тогда тем не менее ставился близко к тексту, только от обратного: могут ли нормально работать демократические институты в государстве, которое управляется извне? Понятно, что нет.
Другой, гораздо более интересный вопрос: допустимо ли ограничивать демократические права и свободы граждан под предлогом защиты страны от попыток навязать ей внешнее управление? И где та грань, за которой заканчивается защита суверенитета и начинается ограничение свобод?
Тот же Морозов в своем интервью достаточно произвольно и интуитивно определяет черту, которую, по его мнению, всё же не перешел покойный Немцов, но вполне себе переступили Каспаров и Ходорковский.
Из десятилетней перспективы видно, что доктрина «суверенной демократии» — неверный ответ на правильно поставленный вопрос. Речь о том, что глобальная медиакратия влияет на умы значительной части граждан в периферийных странах — сильнее, чем любой доморощенный агитпроп. И по достижении некоторой критической точки такое влияние конвертируется в попытки (часто успешные) силового слома национальных политических институтов — те самые «майданы» и «цветные революции».
Это — проблема, и она поставлена в целом правильно. Но отсюда делается вывод: до тех пор, пока мы не нашли способа (идеологического, пропагандистского, институционального) противостоять такому влиянию, ни до каких реальных решений «малых сих» допускать нельзя: им надо создать иллюзию, что они что-то решают, а за этой кулисой управлять всем вручную.
И вот здесь уже кроется соблазн: фантомы такого рода живучи, они не хотят самоликвидироваться, уступая место живым социальным движениям, а у управляющих возникает естественное желание управлять и дальше, по принципу «работает — и не трогай».
В этом смысле не только Болотная, но и даже в большей степени Поклонная — реакция общественного организма на «молекулярную кухню» фабрики иллюзий. На Поклонную вышли люди — лояльные, патриотичные и вполне себе пропутинские, но — самостоятельные, которым не было места в выстроенной по законам «общества спектакля» сурковской политсистеме.
Может, даже в большей степени, чем их либеральным оппонентам. Но в тот момент именно они и выиграли «улицу» в отличие от растаявших как дым многолюдных организаций, находившихся на телефонном управлении.
В «Параграфах» Сурков замечает: «Задворки демократий всегда кишат радикалами», но в его модели радикалом автоматически оказывался любой, кто имел смелость вякать не по свистку. В дискуссии Чеснакова с Морозовым не был задан главный вопрос: стали ли мы менее «суверенными» после того, как политическая система была либерализована и демократия стала более конкурентной?
Как ни странно, едва ли не наоборот.
В этом смысле нет ничего хуже, чем благоговение перед идеологическим всемогуществом «геополитического противника», превращающееся в страх и недоверие к собственному избирателю.
В тех же «Параграфах» есть интересный лозунг: «Нужно утвердить собственные позиции в философском, социо- и политологическом дискурсах Запада». Решила ли эту задачу, хоть в какой-либо степени, идеологическая программа «суверенной демократии»? Похоже, что нет — она для этого оказалась слишком оборонительной и даже, не побоюсь этого слова, реакционной.
Утвердить собственные позиции невозможно путем бесконечной навязчивой пропаганды — это позиция человека, настойчиво бубнящего одну и ту же засевшую ему в мозг фразу. Для того чтобы всерьез разговаривать о ключевых проблемах мировой повестки, нужно не только вещать, но и слушать, отвечать, вести диалог. И не с «западным дискурсом», выступая в роли Карабаса-Барабаса от имени и по поручению карманного театра марионеток.
А в первую очередь со своими же согражданами, которые, согласно Конституции, и являются в первую очередь носителями того самого суверенитета.
