Ольга ЯКОВЛЕВА: "Никто не простил Эфроса"

<A style="COLOR: blue" target="_blank" href="http://iz.ru/culture/article346595">Состоялся сбор труппы Театра им. Маяковского </A>(см. номер "Известий" за понедельник), на котором присутствовала и легендарная актриса Ольга Яковлева, выпустившая в этом сезоне одну из самых интересных книг о театре. В мемуарах "Если бы знать..." актриса, участвовавшая в спектаклях Анатолия Эфроса, рассказывает о драматических событиях в театре Ленком, в Театре на Малой Бронной, и о самом трагическом периоде в жизни Анатолия Эфроса - работе в Театре на Таганке. С ОЛЬГОЙ ЯКОВЛЕВОЙ встретился корреспондент "Известий" АРТУР СОЛОМОНОВ. - Ольга Михайловна, вы наверняка представляли, как бы вашу книгу прочел Анатолий Эфрос. - Мне не кажется, что Анатолий Васильевич был бы очень доволен. Возможно, он сказал бы: "Ну зачем вы об этом, зачем о них вообще... зачем о них вспоминать... Да бог с ними!" Я очень хорошо слышу тональность, с которой он бы произнес это. Ему, я думаю, было бы грустно. Мне кажется, Анатолий Васильевич не очень бы хотел, чтобы я вновь прожила эти драматические события, и, безусловно, он не стал бы писать так, как написала я. Виктор Сергеевич Розов назвал людей, приведших Эфроса к смерти, "чернью". Виктор Сергеевич может. А Анатолий Васильевич никогда не рассказывал о своих трудностях, разве что обозначал ситуацию одной-двумя фразами. О его боли можно было только догадаться по виду и настроению, а суть происходящего с ним я узнавала от других. - Что вы изначально хотели включить в книгу - эпизоды, может быть, даже некую интонацию, а потом решили это изъять? - Да, править пришлось собственную интонацию. Вначале я была более категорична, более определенна, ощущала некоторую максималистскую "зашоренность". Эту категоричную интонацию я пыталась поправить, но не везде это получилось. Где могла - там смягчила. Я не претендую на объективность позиции, так как по определению у меня ее не может быть. В книге моя субъективная версия того периода театральной истории, которого я была свидетелем и участником. Но одна объективная истина там есть, и она состоит в том, что Анатолий Васильевич Эфрос был величайшим режиссером, Моцартом русского театра. - Есть такая китайская поговорка: "Чем больше человек, тем больше у него тень". В вашей книге есть большой человек, который почти не отбрасывает тени. Получается светлый-светлый центральный образ и ужасное общество, чернь вокруг него. - Ну, он, конечно, не был идеален. Среда театральная была ужасна, но она и сейчас не лучше в этих театрах. А Эфрос был таким, каким я его помню. Что же тут поделать? Он был естественный человек. К нему в театре мог подойти любой. Если бы мне хотелось описать его дурные черты - я бы написала о том, что он сам о себе рассказывал. Но зачем это, зачем? Я бы написала, что он рассказывал о себе, что когда-то в юности он был жадноват. Рассказывал, что, когда они гуляли с его приятелем - они были студентами, - он захотел купить мороженое. Спросил, будет ли его приятель. Тот отказался. И тогда он купил себе мороженое, шел рядом с приятелем, ел, а тот внезапно сказал: "Да иди ты...", отвернулся и ушел. Анатолий Васильевич говорил, что это поразило его на всю жизнь. Ну - боялся он самолетов. Конечно, были у него и недостатки. Были. А насчет идеализации... Вот недавно я услышала такую историю. Мне рассказывала женщина, которая в период, когда Эфрос был режиссером на Таганке, работала там уборщицей. Он шел на репетицию и увидел, что она, юная девушка, тащит тяжелое ведро с тряпкой по лестнице. И он помог ей донести это ведро. Она: "Что вы, что вы!" А он отвечает: "Мне это не трудно". Она до сих пор этот эпизод помнит. "Я вам не пожимала руки!" - У вас ведь было такое желание - расквитаться с врагами Эфроса? - Было, но давно. - Разве вы не вложили это желание в свою книгу? - Я бы не хотела, чтобы это так читалось. Я писала о том чувстве, которое было сразу после этих событий. После того, как его предали ученики на Бронной, как его уничтожили на Таганке. А как тут без эмоций? Почему я не должна была писать о том, как это происходило и что я чувствовала в эти моменты? А чтобы расквитаться - ну как? Вы в своей статье о моей книге пишете, что я "раздаю запоздалые пощечины", но я способна и на спонтанные, а не только на запоздалые! Но иногда меня жизнь ловит врасплох. Вот на "Хрустальной Турандот": вижу, кто-то мне говорит: "Здравствуйте!" - и я машинально ему киваю. И только потом понимаю, что я кивнула Вениамину Смехову!.. Я помню, ко мне однажды подошел критик Рудницкий, протянул мне руку. А он как-то изменился. Я его не узнала и руку его пожала. А потом вернулась (а мне, извините, было уже пятьдесят лет!) и сказала: "Я вам не пожимала руки!" Ну что это за поступок? Так только дети поступают. Или, например, на вручении какой-то премии Юрий Любимов кричал мне громко, разнузданно: "Актриса, здравствуйте!" Я молчу. Вновь крик: "Здравствуйте, актриса!" Я не выдерживаю и на всю площадь: "Я не слы-шу!" - Как вы относитесь к своей импульсивности - она ведь наверняка сохранилась? - Это говорит о моей глупости. - Это же характер, к уму не имеет отношения. - Нет, это как раз и значит, что умика - нет. Если бы был, то я бы не совершала подобного. Когда мне было лет сорок, одна дама про меня сказала: "Она ведет себя так, как будто она молодая красавица!" (Смеется.) Человек же не ощущает своего возраста. Это же только со стороны видно. А человек лишь порой задумывается: "Глаза уже не те, кожа не та, фигура не та", а потом забывает об этих мыслях и идет заниматься своим делом. "Дуров, давай за Джульетту!" - Судя по книгам Эфроса, одно из главных его желаний - все время противоречить себе вчерашнему, даже противоречить эстетике места, куда он приходит ставить. Чего стоит одна фраза: "Пригласить на Таганку, где всегда ставил Боровский, "оперного Левенталя". - Да, он менялся в методах репетиций постоянно. И это, как ни странно, было одной из причин недовольства его "учеников". Сначала он работал этюдным методом, и это была очень увлекательная детская всеобщая забава. Потом Анатолию Васильевичу это стало менее интересно. Он мечтал о таком методе, при котором он бы "бросал идею" актерам, а те возвращали бы ему в репетиции эту идею обогащенной и насыщенной личностными проявлениями. Эфросу никогда не казалось, что он нашел навсегда какую-то художественную истину. Это всегда был новый поиск. Он сам себе объявлял на собрании труппы творческий тупик. Сам объявлял себе кризис. - Вы считаете это его ошибкой? - Думаю, да. Это общеизвестная вещь - скажи про себя, что у тебя ноги кривые, вот и будут говорить: "Ну как там этот кривоногий поживает?" (Смеется.) И вот, когда он вышел из тупика, вал обсуждений его тупика только набирал силу. Он уже поставил несколько превосходных спектаклей, а актеры и критики все о тупике рассуждали. - Скорее, причина проста - актеры не могли ему простить, что после бурного творческого романа он к ним охладевал. - Ну конечно же. Это ясно как дважды два. Однажды после репетиции на Таганке Анатолий Васильевич пробормотал: "Люди не прощают тем, кто выше их, чище и талантливей". Но суть заключалась и в том, о чем говорите вы. По-мужски поступил только Саша Ширвиндт. Эфрос подтрунивал над ним, называя его "сытым". Шура над этим посмеивался, но все же ушел, понимая, что внимание Эфроса было сосредоточено на актере Николае Волкове. А потом Коле Волкову показалось, что Эфрос отдает предпочтение Козакову и Далю, и он ушел, и так было не один раз. Никто не простил Эфросу: ни Петренко, ни Гафт, ни Даль. Каждый из них не прощал разное: одни - что им делали замечания (срабатывало самолюбие), другие - узнав о предполагаемом дублере в новой роли, третьи - что не получили в новом спектакле ту или иную роль. - Но ведь это удел всех режиссеров - кому-то дать роль, кого-то оставить без работы, кого-то считать "своим" актером, а кого-то не видеть в упор. Но не все оказываются "съеденными" труппой, а тем более - учениками. - Товстоногова боялись, Гончарова боялись, Любимова боялись - размажет по полу. Сделает раба. А Эфроса не боялись. Например, к Товстоногову не могли подойти, попросить роль даже те актеры, которые у него всегда работали. Почему, как вы думаете, у такого "хозяина" театра, как Юрий Любимов, произошел разрыв с половиной труппы? Этого, я думаю, никогда бы не произошло, если бы три года там не проработал Анатолий Эфрос. Тогда бы не родилось в труппе никакого инакомыслия, не было бы никаких побуждений к защите собственного достоинства и прочих мелочей (смеется). - Почему в письмах Эфроса к вам, которые опубликованы в книге, он называет вас то на "ты", то на "вы"? И почему ни в одном письме не проставлена дата? - Я была маленькой, а потом взрослела. Мне был двадцать один год, когда я встретила этого режиссера. Потом я стала "Ольга Михайловна". Те письма, в которых он называет меня на "вы", написаны сроком позже. Дат не стоит, потому что я давала письма не в хронологическом порядке. Кто бы мог подумать, что Анатолий Васильевич умрет в возрасте моложе меня нынешней? Тогда он казался таким взрослым, а сейчас думаешь, что в самом расцвете его не стало. Вот недавно у меня были две девочки от канала "Культура", странные такие вопросы задавали: "А как не обижать тех, кто рядом?" "Не обижать!" - что я могла еще сказать? (Смеется.) Но, к сожалению, обижаем мы тех, кто рядом. Понимаем поздно, и ни черта уже не сделаешь. - Вы часто обижались на Эфроса? - У меня были такие же обиды, как у всех актеров. Производственная пьеса - а я не занята. Все равно обидно. И меня отправляют куда-то отдыхать. Или когда в театре делали "Человека со стороны" - меня тоже попросили отдохнуть (смеется). Для меня там не было роли. Конечно, бывали обиды. Я Театр на Таганке, куда он меня привел, ненавидела. - Каждый раз приходилось преодолевать ненависть к этому театру, приходя туда? - Да, каждый раз. Он видел, что я мучаюсь. Но что он мог сделать? Более того, он хотел сохранить их стиль, он называл их "бригадой артельщиков". И, конечно, когда там был Высоцкий, это была очень хорошая команда, но стиль их - не мой. - Этюдный метод, который Анатолий Эфрос применял на своих репетициях, - что это? Как это конкретно происходило? - Например, репетируем мы "Ромео и Джульетту". Без поэтического текста Шекспира, просто намечаем отношения героев. "Дуров, давай за Джульетту!" - приглашал Анатолий Васильевич, видел студента, который просто наблюдал за репетицией, звал его на площадку сыграть этюд. Например - сцена на балконе. Мы сначала разбирали суть, а потом вставали и делали. Главной задачей было своими словами, а не шекспировскими сыграть то, что уже оговорили, в этюде - рисунок, смысл и содержание которого в том, что Джульетта устраивает Ромео экзамен-проверку: т о т ли он? "Кто-то уже вредит мне в одном месте, кто-то в другом" - Вы знаете, что супруга Анатолия Васильевича, Наталья Крымова, тоже собиралась написать книгу об Эфросе? - Знаю, но Наташа этого не успела сделать. Я знаю, что многие записи репетиций, интервью Анатолия Васильевича у нее пропали. - Когда вы последний раз видели Крымову? - Я тогда играла в "Табакерке" "Любовные письма", и она пришла на спектакль. После спектакля она зашла за кулисы, улыбалась, но было видно, что она уже нездорова. - Наверняка вы знали мнение Эфроса о тех людях, о которых пишете не очень хорошо. Но вы ни разу в книге не процитировали Эфроса, не использовали его слова, чтобы подкрепить свое мнение. - А зачем мне прикрываться его словами? Я за каждое написанное слово должна отвечать. И я уже отвечаю. Кто-то уже вредит мне в одном месте, кто-то вредит в другом. Кто-то отговаривает дать мне роль. Я должна сама платить по этим счетам. - У тех, кого вы обвиняете, что они писали письма в КГБ против Анатолия Васильевича, давили на "русское зарубежье", чтобы писать петиции против Эфроса, будет очень простой аргумент: "Это ложь". - Значит, этого не было - ни писем, ни травли, ни Эфроса. - Вы не просматриваете иногда видеозаписи спектаклей Эфроса, где вы исполняли главные роли? - У меня их нет. - Достать их несложно. - Во-первых, записано спектаклей совсем немного. Во-вторых - я не хочу. Я даже хорошую музыку не могу слушать. Любое впечатление, которое оказывается очень мощным эстетически, - а тем более записи его спектаклей - для меня как боль. Это напоминает мне о нем, о нашей работе в театре. Как и любой факт подлинного искусства. - То есть срабатывает инстинкт самосохранения? - Да. Сейчас уже не так, но в первые годы это было просто невозможно. Точно так же, как я отбрасывала от себя любые передачи о спорте после смерти Игоря. Есть у этого, конечно, и другая сторона. Я недавно говорила Каме Гинкасу: "Понимаешь, очень тяжело существовать вне художественного русла". Видишь, что это где-то есть, и становится завидно. Понимаешь, что тебя там быть не может, потому что это другое поколение. Другая компания. А твоя компания уже прошла. Не могу сказать, что сейчас все пусто. Замечательно некоторая молодежь работает. - В современном театре вы не видите продолжателей театра Эфроса? - Может быть, Римас Туминас. Я видела его спектакль в "Современнике" "Играем... Шиллера". - Но там же метафора на метафоре. - У Эфроса был тоже условный театр с тончайшей психологической разработкой плюс поэзия, балет и еще что-то, что витало над спектаклем, чему нет названия... Может быть, музыка? - В конце вашей книги есть страшная фраза - когда вы ходите по Ваганьковскому кладбищу, вспоминаете людей, которые здесь лежат, вы пишете: "Я там, на Ваганьковском. Я с вами". Книгу пронизывает чувство причастности к тем, кто ушел, которая гораздо сильнее, чем причастность к тем, кто сейчас рядом. - Это так. Потому что другой жизни не будет, и если бы была другая, то по благородству, по красоте, по честности моим мужем был бы Игорь Нетто и все равно меня очаровал бы именно этот режиссер. И никакой другой. Ну что можно было понять в театре, когда тебе только двадцать один год? Но когда у нас в Ленкоме появился Анатолий Васильевич и заговорил своим языком, странно шмыгая носом, причесываясь двумя пальцами, то театр стал очень ясным и очень веселым занятием. - Если бы вдруг у вас появилась возможность сейчас что-то у него спросить, что-то ему сказать, какие бы это были слова? - Благодарность. За встречу. А спросить? Если бы ответил...