Режиссер Элайджа Мошински: "Люблю, когда дивы на меня кричат"

В "Новой Опере" дают первую премьеру сезона - самый популярный в мире опус итальянца Россини "Севильский цирюльник". Главная интрига и ценность спектакля - работа над ним знаменитого оперного английского режиссера Элайджи Мошински, впервые приехавшего в Москву. Накануне премьеры с ним встретилась обозреватель "Известий".

вопрос: Почему вы согласились поработать в "Новой Опере"?

ответ: Я решил, что приехать в Москву - это хорошее приключение. Давно хотел своими глазами увидеть, что здесь происходит, так что очень воодушевился перспективой данного вояжа. Я ищу любую возможность приехать в Россию. Я много работал с Валерием Гергиевым, но, правда, все больше в Лондоне или Нью-Йорке. "Пиковая дама" - мой любимый спектакль из тех, что я сделал в Metropolitan, а "Сила судьбы" - единственная постановка, которую мы с Валерием сделали в Мариинке. Остальные работы я не помню.

в: Есть специфика работы с русскими артистами?

о: Мариинский и "Новая Опера" - это два разных театра. Мариинка - это диктатура, где артисты боятся, где они не знают, что с ними будет завтра, и должны выполнять все распоряжения одного человека - Гергиева. А я ненавижу диктатуру. Я - за свободу до тех пор, пока она не причиняет вреда ближним. Это, кстати, одна из причин, почему я подался в оперу. Я очень увлечен Верди и его идеями личной свободы. Например, в "Аиде" личная свобода противостоит мощи государственной машины. Поэтому, когда я находился в Мариинке, а это было десять лет назад, моим единственным желанием было, чтобы все это поскорее исчезло. Здесь же молодой коллектив, в котором работают артисты младше моих детей, и они полны энтузиазма. Кстати, "Севильский цирюльник", мне кажется, очень подходит именно для этой труппы, и мне хочется попробовать вдохнуть в нее новую жизнь. Когда вы будете наблюдать за происходящим на сцене, опера покажется простой и легкой, но на самом деле, для того чтобы добиться такого эффекта, требуется опыт и тяжелый труд. У Россини феноменально прописаны характеры. Тут девять персонажей, и каждый полон интриг, каждый должен завоевать публику.

в: И какие впечатления вы в итоге увезете из России?

о: Я, наконец, понял некоторые особенности русской жизни. Например, здесь все убеждены, что людей надо бить по голове, чтобы получить какой-то результат. Мне говорили, что без битья ничего не добиться, но это неправда. И еще я понял, что у русских уникально глубокая душа и невероятная страстность в искусстве. Когда вы работаете с американцами, все их проявления чисто внешние. Не случайно Рене Флеминг называют "ботекс-сопрано". У нее есть голос, люди от него плачут, но она абсолютно пустая внутри. Вот в чем разница работы в Америке и в России. Есть такая шутка: "Какая разница между йогуртом и Австралией? То, что в первом есть живые культуры". Американцы добиваются внешнего совершенства, например, оркестр Met - один из самых совершенных в мире, но как же это скучно и выхолощенно! Это мертвое совершенство.

Вот почему у Гергиева в Нью-Йорке такой бешеный успех: он вкладывает во все свою загадочную русскую душу. Американцы раньше никогда ничего подобного не слышали. Вообще Metropolitan, к сожалению, это слишком большое учреждение, работать там - как работать на заводе General Motors. Я не люблю Met. Мой настоящий творческий дом - Covent Garden и Королевский Шекспировский театр.

в: А откуда у вас такой интерес ко всему русскому?

о: Мои родители - русские евреи. Моя бабушка со стороны отца из Одессы, а дедушка - из Киева. В начале XX века, во время погромов, они бежали в Сибирь. Поселились в Иркутске. Там мой дедушка разбогател на продаже леса. Потом он уехал во Владивосток, где женился на бабушке и организовал целлюлозно-бумажный бизнес. А когда японцы напали на Россию, они уехали в Шанхай. А мои родственники со стороны матери происходят из Харбина, но к тому времени они тоже перебралась в Шанхай. Там мои родители и встретились, там и я родился. Но когда мне было пять лет, наша семья уехала в Австралию. Мое детство прошло в Мельбурне, где от скуки меня спасало лишь кино и рассказы мои бабушек. Все эти семейные предания и подготовили почву для моего интереса к России.

в: Почему вы тогда не говорите по-русски?

о: Я немного понимаю по-русски. Но вообще я - это языковая катастрофа. Я не силен в грамматике, русский алфавит для мня - кошмар! Но, учась в Оксфорде, я занимался философией и мои работы были посвящены теме либерализма в России середины XIX века. Я писал о Герцене и его газете в Лондоне и оппозиции Марксу с его теорией исторической эволюции, в то время как Герцен верил в личную свободу индивидуальности.

в: У вас нет режиссерского образования?

о: Да, я никогда не учился режиссуре, но много о ней читал, наблюдал за работой русских режиссеров, что приезжали в Англию. Они под влиянием системы Станиславского создавали английскую ансамблевую школу. Хорошие режиссеры могут появиться из разных профессий. Но есть большая разница между тем, чтобы сделать хорошую карьеру и быть по-настоящему хорошим режиссером. Везде есть люди, которые больше занимаются политикой и делают головокружительную карьеру, а есть люди по-настоящему профессиональные и талантливые. Но проблема в том, что режиссуре очень легко стать подделкой, выпятить свое "я" и сделать хорошую карьеру. Однако рано или поздно публика с тобой разберется.

в: А с вами часто "разбиралась" публика?

о: К счастью, нет. Естественно, у меня были очень успешные спектакли, были провалы, хотя мне казалось, что будет успех. Спектакли - они во многом сродни моде. Что модно, то и успешно. Например, когда была мода на постмодернизм, которой я не следовал, я оказался за бортом. Но я считаю, мой долг в режиссуре не в том, чтобы показать публике свое критическое отношение к окружающему миру, а донести замысел автора. Нельзя слепо следовать моде. Например, я сделал открытие: если вердиевские оперы ставить в традициях постмодернизма, их можно просто разрушить. Если вы будете следовать моде, то спектакль получится без внутреннего содержания, одна лишь оболочка.

в: В чем же причина вашей огромной востребованности в современном оперном театре?

о: В таланте. Если бы я не был талантлив, меня бы сейчас здесь не было. И еще, я никогда не стремился руководить ни одним театром. Не люблю власть. Я много работал с людьми, которые очень любили свою работу, но больше они любили власть. А я живу лишь своим талантом, никому не подчиняюсь и мне все равно, какие интриги происходят внутри театра, какие интриги между театрами. Я далек от этого, поэтому никогда не оставался без работы.

в: А еще в каких-нибудь профессиях, кроме режиссерской, вы себя искали?

о: Я писал статьи, занимался преподаванием, пытался стать академиком, политиком, но душа у меня к этому не лежала, и вскоре я понял, что должен делать, - ставить спектакли. Я не знаю почему, но это единственное, что я делаю с удовольствием, больше ничего не умею. Эта работа меня полностью поглощает. Я всегда мечтал быть семейным человеком, но из-за бесконечных разлук семья все-таки распалась. Слишком много переездов, проблем и смен людей, с которыми приходится работать, это тяжело. Режиссерская профессия связана с постоянным одиночеством. И некоторое время назад я не выдержал напряжения - взял тайм-аут в карьере, так как почувствовал, что во мне что-то перегорело. Я пошел учиться в Институт психиатрии Британии и получил соответствующий диплом. Так у меня проходил творческий кризис. Но психиатрия не помогла мне в его решении. Я общался со многими великими актерами, например с Лоуренсом Оливье. Так он вообще страдал боязнью сцены, иногда просто не мог на нее выйти. А я вот ощущал усталость от режиссуры.

в: И теперь для вас каждый артист - это психиатрический диагноз?

о: Ну, не так категорично. Но действительно тяжелый характер звезд теперь мне не мешает. Для меня определяющим является талант. Меня привлекает то, что человек делает на сцене, все остальное второстепенно. Вот Джесси Норман, например. Она, правда, слегка безумна, но и работать с ней - безумие и счастье одновременно. В ее голосе, в ее поведении столько экспрессии, воображения, сколько нет ни у кого другого. Вообще я люблю артистов, хотя они все немного безумные. У них особое мироощущение и, естественно, с ними трудно. Люблю оперных див, которые на меня кричат, люблю хаос, мои плохие воспоминания - это часть моей жизни. По большому счету, я счастливый человек, не униженный, не оскорбленный, хотя и видел много трагедий в жизни. Мне кажется, что опера - единственное искусство, способное объединить публику на бессознательном уровне.