Многоликий Борис Григорьев

Выставка включает более 150 произведений живописи, рисунка, акварели и гуаши из собраний музеев России, а также зарубежных и российских частных коллекций. Григорьев соединял в себе блистательного рисовальщика, мастера станковой живописи, книжного и журнального графика, театрального художника, талантливого литератора. Эмигрировав в 1919 году, он на долгие десятилетия выпал из отечественного художественного контекста. Значительная часть его наследия разбросана по всему миру.

Сам Григорьев считал своими учителями древних русских иконописцев и мастеров кватроченто, был поклонником пантеизма Гамсуна и мифопоэтики Хлебникова, приятелем скандальных петербургских футуристов и временным попутчиком эстетов "Мира искусства". В его манере можно обнаружить следы почти всех "измов" рубежа веков: импрессионизма, символизма "Голубой розы", сезанизма "Бубнового валета". Даже новомодный в те времена европейский кубизм прошел по касательной к его раннему творчеству. Из всего этого "леса влияний" вышел фирменный григорьевский гротеск - причудливое сочетание неоклассицизма и экспрессионизма, психологического реализма и авангарда.

Потомок волжских купцов и шведских мореплавателей, Григорьев явно обладал раздвоенным мировосприятием: с одной стороны, романтическая мечтательность, с другой, его вечные спутники - ирония и сарказм. Для большинства современников он был противоречивым человеком с "мятущейся душой". Многие его побаивались, считали опасным скандалистом. Александр Бенуа писал, что он был "вместилищем духов эпохи, которых … имел мужество ощущать всем существом, - и в этом была его трагедия".

Из этого постоянного внутреннего конфликта выросли два масштабных цикла рисунков и картин "Расея" и "Лики России" - своего рода попытка нащупать природные, дохристианские основы русской души, тот тип сознания, который, по выражению Георгия Федотова, "делает трудным и странным личное существование". Мифологическая прародина увидена художником сквозь призму гротеск­ной стилизации. С полотен смотрят звероподобные крестьянские лики, женщины с рысьими глазами. Прон­зительный человечий взгляд лишь у коровы-кормилицы, да еще некоторых детей. Ни малейшей идеализации патриархальной России - лишь жесткий и суровый взгляд на "скифское варварство", "звериную, углубленную жестокость" "мужицкого подполья". Произведения цикла полны эсхатологического предчувствия. Опустошенные крестьянские лица "дышат бунтом", знаменуют начавшийся разрыв с землей, природой. Не случайно оценки современников варьировали от "сознательного искажения образа России" до признания "почти гениального проникновения в самую суть русского человека".

Надо признать, что Григорьева занимал поиск природных архетипов не только загадочного славянского лица, и не льстил он никому - ни бретонским старухам, ни немецкому мяснику, ни чешским актерам, играющим гоголевского "Ревизора". Апофеоз его "антропологических" изысканий - грандиозный паноптикум "Ликов мира", привезенный из Пражской национальной галереи.  

Как и все русское общество на сломе веков, Григорьев был захвачен стихией театральной зрелищности, трагического балагана своей "эротически пряной" эпохи. Побывав в 1913 году в Париже, он навсегда был отравлен фривольным духом Монмартра и Монпарнаса, заворожен миром гризеток и шансонеток, порочной графикой Тулуз-Лотрека. Отсюда берет начало графический и живописный цикл "Intimite", тематизирующий эрос как одну из важных составляющих его творчества.

Центральное место на выставке, безусловно, занимает портрет. Художник ищет в своих моделях сущностные черты, острую характерность, для чего смело прибегает к экспрессивной деформации натуры. Многие его портретные гротески напоминают шаржи. Гротеск и шарж нередко подменяют психологизм. Так создана целая галерея образов-метафор. Театральный реформатор, гений сценической буффонады В.Э. Мейерхольд изображен в виде изломанного паяца-марионетки. На портрете Н.К. Рериха лик русского мистика подобен горному пейзажу Шамбалы. Босоногий и настороженный Ф.И. Шаляпин возлежит в домашнем халате под "театральным" пологом своей кровати и как будто ведет ироничный диалог с вальяжным "вертикальным" Шаляпиным на известном кустодиевском полотне. Программный портрет А.М. Горького сам Григорьев считал лучшей своей работой в этом жанре. Лишь там, где нет великих моделей, рождаются просто живые образы, лишенные театрально-литературной многозначительности. Как, например, чувственная "Душка" с чахоточным румянцем, один из женских типов уходящей натуры - предреволюционной России.

Особо выделяются автопортреты Григорьева, изображающие как будто совершенно разных людей. Они дают редкую возможность проследить эволюцию не только живописной манеры художника, но и его самоощущения - от чужака-космополита ("L’etranger") к эмигранту в русской косоворотке, искоса вглядывающемуся в свою национальную сущность ("Автопортрет с курицей и петухом"), а от него - к трагическому предсмертному "Автопортрету".

Оценки творчества Бориса Григорьева всегда были и остаются диаметрально  противоположными. В нем видели и "дешевого порнографа", и любимца салона, и расчетливого эпатажника. Кто же он - циничный шаржист или мастер интуитивного, проникновенного ясновидения, великий мистификатор или недооцененный гений? Все, кто хочет найти ответ на этот вопрос, непременно должны посетить в эти дни корпус Бенуа.