Евгений Евтушенко: «Все умерли — и в наказанье не умер лишь я» | Статьи

Живой классик русской поэзии снова выступает в легендарном «Политехе». 18 июля он празднует здесь свой 79-й день рождения. Накануне мэтр встретился с обозревателем «Известий».

— Евгений Александрович, в стихотворении из новой книги «Можно все еще спасти» вы жестко констатируете: «Все умерли — и в наказанье не умер лишь я». Но, может, это не наказанье, а дар судьбы?

— Нет, не дар. Я остался без дорогих мне людей. Мы были сросшимися друг с другом и останемся сросшимися в истории. Хотя нас часто ссорили, в последнее время в наших отношениях все улеглось. Я посвятил Вознесенскому стихотворение «На хвосте», вспомнив все хорошее, что было между нами. А он, даже находясь в госпитале, написал мне замечательное письмо ко дню моего рождения. Мы закрыли все спорные вопросы и темы. Но уже после его смерти вдруг вышла книжка, где опять вспомнили о наших размолвках.

— Вас это до сих пор задевает?

— А как может не задевать? Это нехорошо, некрасиво. Ему наговорили обо мне какую-то чушь, что я, якобы, ушел с творческого вечера в Оклахоме, не вынеся его успеха. Я тогда провел в университете два урока с моими студентами и после этого привел их всех на его выступление. А перед этим сказал ему: «Андрюша, я не могу остаться на банкет, мне еще три часа рулить до своего города Талса». И Вознесенский понял меня. А ему преподнесли ситуацию так, что я во время выступления покинул зал и увел студентов. Ему просто солгали. Догадываюсь кто, но не хочу произносить имени. Много лет некоторые люди играли в «испорченный телефон», чтобы поссорить нас.

— Сейчас, оглядываясь назад, вы можете сказать, что ваша шестидесятническая плеяда действительно была неким духовным братством, или это в большей степени миф?

— Мы были разными людьми, но долго тесно общались и могли вечера напролет проводить вместе. Илья Эренбург о нас хорошо сказал: это были люди разных характеров, с разной поэзией, но похожие на тех путников, которых поймали одни и те же разбойники и привязали к одному и тому же дереву. У нас были общие враги.

— Более ранние литературные эпохи порождали документальные эпосы о самих себе. Вспомните хотя бы «Чукоккалу» Корнея Чуковского или мемуары Нины Берберовой. У шестидесятников столь подробного, летописного наследия фактически нет, не так ли?

— Корней Иванович вел свои дневники с такой скрупулезностью, поскольку многого просто не мог тогда открыто напечатать. А мы обо всем могли высказываться в стихах. Мы сделали нашу поэзию своего рода дневниками, открытыми для всех.

— Что было, если бы у вашего поколения был интернет?

— Сослагательного наклонения в истории не бывает. Вообще интернет — замечательное изобретение, но некоторые, прикрываясь его анонимностью, показывают в Сети такие грязные стороны своей натуры, что становится мерзко. Распустежа там много.

— О чем вы думали на той знаменитой встрече с интеллигенцией в Кремле в 1963 году, когда Хрущев устроил разнос Вознесенскому — что-нибудь вроде «слава Богу, не я сейчас стою на трибуне»?

— Нет, никогда так не думал. И очень переживал в тот момент за Андрея. Смотреть на эту картину было ужасно. Я сидел тогда рядом с Эрнстом Неизвестным, и он сказал мне: «Обрати внимание: каждый раз, когда Вознесенский поворачивается в сторону Хрущева, тот затихает. Значит, человеческое в нем есть. И когда он видит перед собой конкретное лицо, он совсем по-другому реагирует, перестает кричать».

— Что вы сказали Вознесенскому сразу после того собрания? Хрущев ведь предлагал ему уехать за рубеж. Вы не советовали другу воспользоваться этой возможностью?

— Так я не мог сказать. Мы вместе потом шли вдоль Кремлевской стены: Андрей, я, Эрик, Роберт Рождественский. И, кажется, Роберт сказал: «Что же теперь будет? Не начнется ли еще один 1937 год?» Я был из всех нас наибольшим оптимистом и ответил: «Ничего, все перемелется». Я и Хрущеву так говорил, заступаясь за Неизвестного: «Никита Сергеевич, ну можно же попробовать понять художника, который прошел войну, сражался за Родину». Хрущев отрезал: «Горбатого могила исправит». А я ему ответил: «Нет, Никита Сергеевич, я надеюсь, прошли те времена, когда людей исправляли могилами».

Многие присутствовавшие при том разговоре, в особенности Сергей Владимирович Михалков, кричали «Вон из страны!» и Неизвестному, и мне. Я подумал, что это точно конец. Но потом произошло невероятное: Хрущев так, по-пахански, всех жестом успокоил и трижды хлопнул в ладоши. Его аплодисменты в мой адрес стали для всех неожиданностью, и тут же Михалков подошел ко мне со словами о моем таланте.

Эрик потом говорил мне, что Никита Сергеевич, вероятно, увидев, как на нас набросились, о себе подумал, о том, что придет момент и его коллеги устроят ему подобную обструкцию. Позже мы с Хрущевым вспоминали ту ситуацию, когда он уже был в отставке. Я спросил: почему он так злился на нас тогда? И он сказал, что злился из-за ощущения собственной неправоты, признаться в которой не мог. А еще мне вспоминается, как Никита Сергеевич пригласил нас с женой на Новый год в Кремль. Его помощник в разговоре со мной сказал: «Вам, кажется, какие-то документы на выезд не подписывают? Так вот Никита Сергеевич предупредил, что специально на банкете подойдет к вам побеседовать, дабы все увидели, как он к вам относится». Так и произошло. Хрущев подошел, слегка приобнял меня, поздравил с Новым годом, и после этого, кто-то из чиновников подбежал ко мне, сказал, что с документиками порядок.

— Вы готовите новую антологию русской поэзии. По вашим словам, больше всего в нее войдет стихотворений Ахматовой и Цветаевой. А сколько там будет Иосифа Бродского?

— Еще не считал. Примерно как и в предыдущей антологии. Тогда мы с ним договорились, что у него будет столько же строчек, сколько у меня и Вознесенского.

— Вы непосредственно с ним тогда договаривались?

— Нет, мы общались через моего друга, профессора Альберта Тодда. Речь шла об англоязычном варианте антологии. Бродский выбрал для нее очень неудачные стихи — холодные, написанные в эмиграции. И тогда я решил выбрать для русского варианта другие вещи.

— Вы, полагаю, читали не одно интервью Бродского, где он подчеркивал свое отношение к вам, к Вознесенскому.

— О самом худшем, что он сделал против меня, я узнал уже после его смерти. Тот же профессор Тодд рассказал мне, что Бродский написал письмо о том, чтобы мне не давали работу в Квинс-колледже. Он заявил президенту этого учебного заведения, что здесь не может преподавать человек, оскорбивший в своих стихах американский флаг.

Речь шла о стихотворении «Свобода убивать», написанном мной после убийства моего друга Роберта Кеннеди. Там были такие строчки: «Линкольн хрипит в гранитном кресле ранено. В него стреляют вновь! Зверье — зверьем. И звезды, словно пуль прострелы рваные, Америка, на знамени твоем!»

Кому я первому читал это стихотворение еще нигде не опубликованное, по рукописи? Бродскому. Он пришел ко мне в гости, вместе с Евгением Рейном и еще кем-то. Стихотворение его впечатлило, и он сразу предложил: «Ребята, давайте сейчас сходим, распишемся в книге соболезнований в американском посольстве». Я посмотрел на часы, было 22.45, и сказал: поздновато. На что Иосиф ответил: «Ничего, с тобой нас пропустят». Я позвонил атташе по культуре посольства США и сообщил, что хочу зайти, расписаться в книге. Он уточнил: «Вы будете один?». Я ответил: «Со мной будет Бродский». В общем, нас приняли, мы расписались.

— Когда произошел надлом в ваших отношениях?

— Когда Бродский уехал в Америку, причем с моими рекомендациями, и там начал рассказывать, что Евтушенко участвовал в кампании по выпихиванию его из Советского Союза. Хотя он был освобожден из тюрьмы благодаря моему письму к властям.

— То есть вы считаете, что по отношению к вам Иосиф Александрович проявил чистую несправедливость?

— Грязную несправедливость. И достаточно об этом. Кто-то там, наверняка, что-то «нашелестел» ему в уши.

— На сегодняшний момент Бродский последний из русских литераторов, кто удостаивался Нобелевской премии. Когда он получал эту награду, вы воспринимали это как успех русской литературы?

— Меня это мало волновало. Ни одна премия не в состоянии сделать человека лучше. В целом для русской литературы награждение Бродского, конечно, было почетным фактом, но сам он, к сожалению, повел себя после этого недостойно, стал выступать против моего принятия в Американскую академию. В эмигрантской прессе говорил много оскорбительных вещей, в Америке эмигрантская пресса не попадает под судебные разбирательства.

— Вы помните давнюю стихотворную пародию на вас Леонида Филатова «Мне говорил портовый грузчик Джо…» из цикла «Таганка-75»? Как вы к ней относитесь?

— Хорошая пародия. Хотя самому Филатову я об этом не говорил.

— Вы любили ту Таганку?

— Конечно. И спасал их очень часто. Писал письма в защиту.

— Что скажете о происходящем в театре сейчас?

— Ужас. Я чудовищно расстроен. Ни одна из конфликтующих сторон не имела права так себя вести.

— Скажите, соединение в супружескую пару молодых Евгения Евтушенко и Беллы Ахмадулиной — это действительно была исключительно высокая любовь или отчасти романтическая игра двух поэтов?

— Что вы! Никакой игры. Мы обожали и всегда любили друг друга.