Политика всегда упрощает искусство в том числе и тогда, когда вынуждает его выкручиваться

Эзоп был рабом. Но не поэтому Гегель считал басни рабским жанром. Басня утешает тех, кому не дана свобода.

 Это далеко не всегда справедливо по отношению к басне. Скажем, у Крылова она стала школой языка и морали для целого народа. Эзопова словесность — другое дело. Она редко переживает режим, уязвить и обойти который стремилась. В счастливых случаях о ней просто забывают. Так произошло с «Приключениями Гулливера»: злободневность  выветрилась, фантазия осталась. Но чаще эзопова словесность умирает вместе с породившим ее режимом. Поэтому даже такой гений жанра, как Аркадий Белинков, мало что говорит новому поколению. Между тем в свое, щедрое на запреты время интеллигенты читали его виртуозную книгу «Юрий Тынянов» вслух, наслаждаясь извилистым обходным маневром, язвительным примечанием, фальшивым простодушием и медленным ядом скрытых оскорблений. Это — настоящий памятник эпохе, поставившей изворотливость на постамент. Свобода, однако, упразднила это тонкое искусство. Игра с цензурой умерла без партнера: футбол без вратаря.

Но если такой мастер, как Белинков, не понятен без комментария, отмечающего спрятанные от власти мины, то что говорить об эпигонах Эзопа с экстравагантным кукишем в кармане: «Уберите Ленина с денег». Я ведь и сам зачитывался фельетоном «Опять нет тары», которым из года в год заманивала подписчиков казавшаяся смелой «Литературка».

 Именно поэтому так огорчает реанимация эзопового языка, которым все чаще изъясняется новое искусство, во всяком случае, тогда, когда оно претендует на внимание масс. Опять в ходу — поэзия намека, диалог экивоков, театр двусмысленности. И это — естественная и знакомая реакция искусства на узду. С первым намеком на запретную зону возникает стремление ее обойти и заслужить популярность умением балансировать на краю, кичась дерзостью. Реанимация Эзопа — печальная примета времени уже потому, что она транжирит читательскую любовь, разменивая ее на политический цирк. Если читать стихи под куполом цирка, то канатоходцу простят любые огрехи за риск.

Бывает, однако, что у искусства нет выхода. Об этом можно судить по опыту одного из самых глубоких художников, родившихся за железным занавесом. В коммунистической Польше Кшиштоф Кесьлевский был обречен снимать политическое кино. Не только он, конечно. Любое хорошее кино оказывалось политическим. Когда нет свободы, ни о чем, кроме нее, говорить не приходится. Власть, которая ни с кем не делится, обязана отвечать за все промашки мироздания — от цен до смерти. Тотальность цензуры выталкивает автора — иногда из печати, иногда — с экрана, иногда — из страны, иногда — из жизни.

Но это только полбеды. Вторая — зависимость художника от другой цензуры. Кесьлевский говорил, что ему не при каких условиях нельзя было бы снять фильм о хорошем секретаре парткома. Раньше это было бы предательством, теперь никто не помнит, что такое  «райком». Получается, что власть диктовала выбор и тем, кто с ней боролся. Это не значит, что ранние фильмы Кесьлевского были политическими, но это значит, что политика не могла в них не попасть. Она определяла жизнь героев, предлагая им неизбежный выбор между выгодой и совестью, что даже у Кесьлевского чревато черно-белым кино. Его цветная трилогия — «Синее», «Белое», «Красное» — результат отмены цензуры. Как только исчезли запреты, разрушилась и порожденная ими система — и этическая, и эстетическая. Падение режима освободило режиссера от политики ради метафизики. Свои шедевры Кесьлевский снимал о природе реальности — не искаженной, а такой, какая есть, всегда и для всех. Поэтому поставленные за рубежом фильмы оказались не заграничными, а универсальными. С Богом и о Боге можно говорить на любом языке, с властями — на понятном и внятном.

Политика всегда упрощает искусство в том числе и тогда, когда вынуждает его выкручиваться. Поэтому сложность эзоповой словесности — мнимая. В конечном счете,  она говорит лишь то, что и без нее все знают, но хотят услышать и расшифровать.  Однако искусство — не задачка с ответом, и эзопова речь никогда не заменит прямую, например — в парламенте. Конечно, как показывает всякая, а особенно русская история (Солженицын!), искусство вмешивается в политику, но лишь тогда, когда она ему мешает говорить правду. Дело в том, что ее, правду, можно сказать только о том обществе, которое ее скрывает.