Мальчишкины книжки
В нашей стране были изданы такие работы Беньямина, как «Московский дневник», «Происхождение немецкой барочной драмы», «Маски времени». Книга воспоминаний «Берлинское детство на рубеже веков» впервые переведена на русский.
«Самые любимые книги получал я в школьной библиотеке. В младших классах их выдавал учитель. Он называл мое имя, и книга отправлялась в путь от парты к парте, из рук в руки или плыла над головами, добираясь до меня, попросившего эту книгу. На страницах видны были следы чужих листавших ее пальцев. Кусочки шнура, служившие кантами на краях корешка, торчали наружу и были засаленными. Много лучшего оставлял желать и сам корешок: он был таким потрепанным, что перекашивался, а обрез книги превращался в лесенки или террасы. Со страниц иногда, словно паутинки «бабьего лета» с кустов, свисали ниточки, выпавшие из переплетной канвы — той самой сети, в которой я раз и навсегда запутался, выучившись читать.
Книга передо мной лежала на слишком высоком столе. Читая, я зажимал ладонями уши. Не доводилось ли мне когда-то уже слушать вот такие беззвучные истории? Конечно, не отец их рассказывал. Зимой в теплой комнате я стоял у окна, и вот так же беззвучно мне о чем-то рассказывала метель. О чем был ее рассказ, никогда не удавалось понять до конца, ибо слишком часто и слишком густо вторгалось новое в то, что я давным-давно знал. Едва примкнув к какой-нибудь компании снежинок, я видел, что та уже спешит спровадить меня другой, налетевшей откуда ни возьмись и разбившей нашу. А теперь настало время во вьюге печатных букв высматривать истории, что ускользали от меня, глядевшего в зимнее окно. Дальние страны, о которых я читал, играли в кругу привольно, как снежные хлопья. Однако когда идет снег, странствия уводят нас не в дальние края, а в глубины нашего внутреннего мира: Вавилон и Багдад, Акко и Аляска, Тромсё и Трансвааль жили в моих мыслях и чувствах. Пропитавший эти истории теплый воздух затертых книжонок, дразнивший запахом крови и опасности, с такой необоримой силой проникал в мое сердце, что оно навсегда сохранило верность потрепанным романчикам.
Или оно хранило верность другим, более старым, невозвратимым? Тем — чудесным, которые лишь однажды мне было дано увидеть во сне? Какие у них были заглавия? Я ничего не помнил — лишь то, что мне приснились давно исчезнувшие книги, которых я никогда больше не мог найти. А в моем сне они лежали в шкафу, и, проснувшись, я сообразил, что никогда в жизни этого шкафа не видел. В моем сне он был старым, и я хорошо его знал. Книги на полках не стояли, а лежали — лежали в наветренном углу шкафа! В них бушевали грозовые шквалы. Раскрыв одну из них, я очутился бы в утробе, где клубились облака переменчивого пасмурного текста, готового породить цвета. Одни цвета были вялые, другие резвые, но все они неизменно сливались в фиолетовом, такого цвета бывают внутренности забитой скотины. Запретными и полными глубокого смысла, как этот непотребный фиолетовый, были заглавия книжек, причем каждое новое заглавие казалось мне и более диковинным, и более знакомым, чем прежние. Но, не успев прочитать хотя бы одно, я проснулся, так и не притронувшись, даже во сне, к старым мальчишкиным книжкам».
Перевод с немецкого Галины Снежинской
О книге «Берлинское детство на рубеже веков» рассказывает ее составитель Александр Белобратов
Немецкий философ-эссеист, социолог, литературный критик, теоретик литературы и переводчик Вальтер Беньямин (1892–1940) — одна из ярчайших фигур западноевропейской культуры первой трети ХХ столетия.
Сознание Беньямина насыщено культурным знанием эпохи, его «ментальная библиотека», или, учитывая страсть Беньямина к собирательству, — его «коллекция мысли» почти безгранична.
Мысль Беньямина движется в его слове и вместе с ним. Он «вглядывается» в мир и в предметы, его занимающие, фиксирует мельчайшие детали, то ли убереженные памятью, то ли порожденные «памятью-воображением», а затем, почти незаметно переходя границу между воспоминанием и сновидением, погружается в «сон наяву», в «иное состояние», в «иное письмо».
Вглядывающийся в предметы мыслитель сосуществует у Беньямина с «фланером», «гулякой», рассеянно-заинтересованный взгляд которого скользит по лицам и фигурам людей, наполняющих улицы мегаполисов, вдруг останавливаясь на них, придавая им обличье и встраивая их в перспективу большого города и большого исторического и культурного времени.
По мысли Беньямина:
— Плохо ориентироваться в городе — вещь нетрудная. А вот заблудиться в нем так, как в темном лесу, — для этого нужен большой навык.
Это парадоксальное высказывание содержится в одной из миниатюр книги «Берлинское детство в девятнадцатом столетии». Автор работал над ней с 1932 по 1938 год, в ту пору его жизни, которая — начиная с марта 1933-го — связана с эмиграцией из фашистской Германии, с утратой «дома», родины, с «экзистенциальной» и фактической бесприютностью Беньямина.
«Берлинское детство» занимает особое место в его творческом наследии. Небольшая книжица, составленная из 30 миниатюр и опубликованная только после смерти автора, в концентрированном виде вбирает в себя многие из качеств Беньямина-рассказчика, философа, эссеиста, социолога и психолога.
Детство в Берлине конца XIX — начала XX столетия, в солидной и защищенной среде обеспеченных буржуа предстает как свободная, произвольно компонированная череда воспоминаний, как опыт реконструкции детского сознания и «островков памяти», всплывающих в сознании пишущего взрослого.
Одновременно миниатюры Беньямина нагружены аналитической работой социолога, улавливающего и воспроизводящего в точных деталях состояние мира, который вскоре — через два десятилетия — будет обречен на разрушение, на уничтожение.
Важна и та перспектива письма Беньямина, которая связана с его всегдашней темой и проблемой — проблемой письма о письме, слова о слове. И книга, чтение, игра фантазии читающего ребенка прошивают «Берлинское детство», проходят сквозь него теми нитями, которые удерживают его — берлинское детство в памяти пишущего и саму книгу о детстве в далеком и родном городе — как некое целое, воссоздают навсегда ушедший мир и одновременно создают его.
