«Классическая музыка — это саундтрек истории человечества» | Статьи

Представитель знаменитой дирижерской династии Пааво Ярви дает концерт в Московской филармонии с участием Российского национального оркестра и Дениса Мацуева. Лауреат «Грэмми», ученик Бернстайна, он уже три десятилетия живет в США, но до сих пор не забыл русский язык, выученный в советской Эстонии. С маэстро встретился корреспондент «Известий».

— Дирижирование — ваш личный выбор или неизбежность для человека, рожденного в такой семье?

— Я всегда знал, что буду дирижером. Но, конечно, это объясняется тем, что мой папа дирижер. Ему удалось влюбить меня и моего брата (дирижера Кристьяна Ярви — «Известия») в музыку. Потом, когда взрослеешь и начинаешь думать, кем быть, ты уже настолько вовлечен в мир музыки, что выйти из него невозможно. И не хочется.

— Насколько сильно в вас патриотическое чувство?

— Очень сильно. Люди, которые родились в малых странах, понимают патриотизм иначе, чем жители огромных держав. Нас, эстонцев, чуть больше миллиона. Россия никогда не пропадет: в той или иной форме она всегда будет существовать. Эстония очень может пропасть. Если у нас больше людей умирает, чем рождается, нетрудно прогнозировать, что будет дальше.

— В России тоже отрицательный прирост населения.

— Да, но даже если население России сократится вдвое, русская нация не исчезнет. Для нас же национализм и патриотизм — вопрос не принципов, а выживания.

— Нелюбовь к России, которую периодически проявляет нынешняя Эстония, заложена в генах или обусловлена наследием советской эпохи?

— Конечно, это следствие советской эпохи. Если ты маленькая страна, а рядом очень большая и агрессивная — такое отношение естественно. Но я бы не сказал, что большинство эстонцев не любят русских. Сейчас молодые опять учат русский язык. Оккупация кончилась, и через сто лет мы будем смотреть на нее как на один из моментов нашей истории. Работать вместе и быть хорошими соседями — это лучший вариант, да других вариантов и нет. Еще я думаю: может, если бы мы не испытывали столь интенсивного давления со стороны России, нас бы уже не было. Борьба делала нас сильнее и формировала наше самосознание.

— В России многие не согласны с термином «оккупация». А некоторые эстонцы уверяют, что предпочли бы оккупацию со стороны фашистов.

— Нет, было бы еще хуже. Это политический трюк в России, когда говорят: если бы в Эстонии были не мы, были бы фашисты. Фашистов в любом случае разбили бы. Мы говорим не об этих двух вариантах, а, например, о Финляндии: она не была ни под фашистами, ни под советской властью. Такой вариант был бы для нас идеальным.

— В ваших биографиях могут забыть тот или иной оркестр, но никогда не забывают про «Грэмми». Вас не раздражает вечное присутствие этого престижного ярлыка?

— Важно, что это первая «Грэмми», которую получил эстонец. Ни в попсе, ни в роке, ни в классике у нас никогда ее не было. А вообще для классического музыканта «Грэмми» ничего не значит, и мои пластинки из-за нее не будут продаваться лучше. Недавно британская королева наградила моего хорошего друга Саймона Рэттла титулом сэра. Это тоже самое: пользы мало, но и не повредит.

— Мне кажется, королева питает слабость к дирижерам.

— Да, сэрами уже стали Джордж Шолти, Томас Бичем, Джон Барбиролли, Роджер Норрингтон, Джон Элиот Гардинер. Недавно к ним присоединился еще один мой друг - Антонио Паппано. Почему нет? Это поклон в сторону классической музыки.

— Вы играли в рок-группе, но убежденно защищаете классику.

— Я очень люблю рок, понимаю, чем он интересен. Но сопоставлять даже самую крутую рок-музыку — Led Zeppelin, например, — и Малера невозможно. Классика — это не просто музыка, это саундтрек человеческой истории, человеческой сущности. Она растет из церковной музыки, военной, похоронной, свадебной — всего, чем живет человечество. Рок и поп — это «упрощенная версия» мироздания. Нынешняя российская поп-музыка не отражает Россию, потому что вся она — «Baby, I love you, yeah!» Все это — зарабатывание денег и подражание Леди Гаге.

— Согласны ли вы с мнением, что дирижер — профессия второй половины жизни?

— Абсолютно согласен.

— У вас вторая половина уже началась?

— Надеюсь, что нет. А может, она уже кончается. Но то, что дирижирование — не для детей, это точно.

— В 30 лет вы дирижировали хуже, чем сейчас, в 49?

— Гораздо хуже. Я почти ничего не знал. Опыт меняет человека. Например, сейчас у меня две дочери, и я чувствую, что дирижирую по-другому.

— Почему вы любите записывать полные собрания симфоний?

— Это дает мне возможность на 100% войти в мир одного композитора. Многие дирижеры исполняют, например, только Вторую симфонию Сибелиуса. Но сразу слышно, что Сибелиуса они вообще-то не знают.

— Есть ведь Джилберт Каплан, американский бизнесмен, который всю жизнь дирижирует только Вторую симфонию Малера.

— Я с ним хорошо знаком. Эта симфония изменила его жизнь. Он продал свой многомиллионный бизнес, влюбившись в нее. Он фанатик Малера и замечательный исследователь. Но, конечно, не дирижер.

— Существуют топовые оркестры — Венский филармонический, например. Когда вы дирижируете, скажем, оркестром Цинциннати, вы чувствуете, что это второй класс?

— Конечно, разница чувствуется. Она не в виртуозности: ноты выигрываются блестяще во всех достойных оркестрах. Разница в том, что у филармоников очень сильно чувство собственности. Они владельцы своего оркестра. Сами решают, кого пригласить, что играть. Бывало даже так, что рядововй оркестрант вставал и говорил мне: «Маэстро, давайте пройдем этот фрагмент еще раз, я не уверен, что он получился идеально». И я проходил еще раз.

— Вам это нравится?

— Да.

— Но ведь это совсем не способствует повышению статуса дирижера.

— Значение дирижера не в том, чтобы командовать. Когда сидят сто прекрасных музыкантов, дирижер нужен, чтобы формировать одну интерпретацию сочинения вместо ста интерпретаций.

— Российский национальный оркестр вы относите к топу или ко второму ряду?

— Это топ-оркестр. В него изначально приходили лучшие российские музыканты.

— Есть ли доля истины в мифе о том, что эстонцы — самая медлительная нация?

— В любом мифе есть доля истины. Да, многие эстонцы говорят медленно. Это потому, что они сначала думают, а потом говорят.

— Но на ваших дирижерских темпах это не отражается?

— Я не склонен к замедленным темпам.