«У нас нет «Моны Лизы». Поэтому широта деятельности очень важна» | Статьи

Покровительница изящных искусств и старейший музейный директор страны Ирина Антонова предвкушает юбилейные празднества. Ее любимому Пушкинскому музею 13 июня будет 100 лет, а ей самой в марте исполнится 90. Вопреки до сих пор не начавшемуся расширению площадей, ГМИИ бьет рекорды посещаемости и живет полной жизнью, едва поспевая за своей первой леди. Ирина Антонова угостила корреспондента «Известий» чашечкой кофе и увлеченной беседой.

— По итогам прошлого года эксперты назвали вас музеем № 1 в Москве. В юбилейный год сам бог велел закрепить успех.

— Мы давно заняты мыслью о столетии. Не ради торжества, а чтобы понять, куда идти дальше. Большинство крупных музеев ограничивают себя: кончаются временные границы Лувра — начинается музей д’Орсэ, кончается д’Орсэ — начинается Помпиду. Мы же работаем во всех эпохах. Нужно ли это — предмет дискуссии. Я вам сейчас ответа не дам, хотя у меня он есть. В марте скажу, на ученом совете.

— Но в Москве ведь есть разделение по национальному признаку: вы отвечаете за зарубежную культуру, Третьяковка — за русскую.

— Да, но в последнее время Третьяковка, как и Русский музей, стала делать выставки и зарубежного искусства. Думаю, это наш пример, ведь мы русским искусством занимаемся давно.

— Дети, приходя в ваш музей, часто спрашивают: «А что, Пушкин был художником?»

— А за рубежом меня спрашивают: «Это господин Пушкин оставил вам коллекцию?» На самом деле изначально мы назывались «Музей изящных искусств Александра III». Я очень хочу вернуть «изящные искусства». Этот термин подразумевает не только пластические виды искусств, но и музыку, литературу. Мы соответствуем такому образу: у нас уже 31 год идут «Декабрьские вечера», Алла Демидова проводит литературные концерты, существуют Випперовские научные чтения. Недавно мы сделали выставку одежды Кристиана Диора — я уверена, что это искусство достойно музея.

— А при чем же Пушкин?

— Имя Пушкина музею дали в 1937 году, к столетию его кончины. Догадываюсь, что абсолютно формально. Ну надо было именем поэта назвать улицы, театры. Уже потом в нашем музее произошло наполнение этого имени. Помните речь Достоевского на открытии памятника? Он говорил о «всемирной отзывчивости» поэта. У Пушкина вы прочтете про все — про античность, Данте, Рафаэля, Байрона — так, как будто это его собственность. Наш музей тоже «всемирно отзывчив». Мы были бы такими, даже если бы Пушкин не был. Но мы никогда не снимем имя Пушкина. Пока я директор — точно.

— Не было ли мысли назвать музей именем основателя, Ивана Цветаева?

— На ученом совете дважды ставили вопрос. Но никто не проголосовал за то, чтобы отказаться от Пушкина. Есть идея дать имя Цветаева основному дому, а музейный комплекс в целом пусть сохранит имя Пушкина.

— Идеалы учебного музея, задуманного Цветаевым, остались?

— Конечно. К тому же я отдаю себе отчет: мы не Лувр и не Метрополитен. У нас нет легендарных произведений, на которые публика шла бы сама собой. Нет «Моны Лизы», нет 26 картин Рембрандта, которые есть в Эрмитаже (у нас пять). Поэтому широта деятельности для нас очень важна.

— По-моему, вы самый социализированный музей в Москве. Вы бьете рекорды: в прошлом году на Дали пришли 270 тыс. человек.

— Мы многим обязаны постановлению правительства от 18 июня 2008 года. Это были не просто благие пожелания, это были деньги. Мы открыли интернет-портал, издали огромное число книг. На эти же деньги были сделаны лучшие выставки, в том числе Дали. Этот год последний. Я уже предупреждаю коллег: все, что можете, делайте сейчас — больше такого не будет.

— Как вы относитесь к тому, что попечительский совет выступил за коммерциализацию музея?

— У нас еще в 2003 году была готова концепция создания музейного городка. Нам принадлежит 28 строений, и мы точно знаем, как необходимо использовать каждое. Но недавно мы получили новые предложения от попечительского совета, в которых возобладали, как я догадываюсь, интересы некоторых его членов. Самый большой дом, № 8 по Малому Знаменскому, предлагается использовать под элитную гостиницу — так сказать, dolce vita с видом на музей. Есть и такой пассаж: нижние этажи всех зданий музея предложено отдать под магазины. Зачем? Нам не хватает места на экспозиции. Мы же показываем ноль целых ноль десятых фондов. Нам сказали: вы покажите часть вещей, а потом поменяйте на другие. Знаете, я, когда прихожу в Эрмитаж, хочу все 26 Рембрандтов видеть на месте. Основа нашей коллекции всегда должна быть доступна.

— Насколько мне известно, было предложение отказаться от части коллекции скульптурных слепков.

— Да, а ведь наши слепки — это 3D начала ХХ века. С них начинался век репродукции, который впоследствии дал нам наушники, экраны, электронные книги. Но есть и обратная сторона медали: мы стали отдаляться от подлинников. Говорят, зачем ходить в музей? Всё есть в интернете. Да, это невероятная демократизация. Но так ведь можно сесть в кресло, правильно питаться, чтобы не умереть рано, потреблять культуру, любовь — ученые найдут способ удовлетворять ваши сексуальные потребности. А что такое подлинник? Это сочная жизнь, это соки жизни. Я хочу видеть плоть, фактуру. Я хочу этим жить.

— Какие чувства вызывает в вас проект выставочного комплекса, разработанный Норманом Фостером?

— Его замечательный пятилистник очень мне нравится. Пять листков для разных выставочных залов — идея, легкая, как цветок. Весь мир в восторге от его проектов, но у нас какая-то злость к нему. Непонятный страх перед современными формами. Неужели мы не имеем права построить ни одного современного здания в центре Москвы? Ни один город не может отказаться от нового строительства. Надо оставлять знаки культур разных эпох. Или лучше было остановиться на постройках Кремля и избах вокруг?

— Вы заядлый водитель. Чем рулите сейчас?

— Hyundai Getz. У меня был Fiat Punto, но он стал барахлить, а в моем возрасте я уже не могу позволить себе лазить под машину.

— Находите ли время наслаждаться плаванием?

— Я люблю плавать в море, а сейчас домашние обстоятельства не позволяют никуда уехать. В бассейне — не то.

— Да, это уже репродукция. Вы говорите на французском, немецком и итальянском. Английский остался обделенным?

— Я читаю по-английски, пишу письма, но не говорю. Жалею об этом. Важный стал язык.