«Понятие «нон-фикшн» не принимаю. Пусть будет рассказ о судьбе человека»
Олег Павлов объявлен лауреатом Литературной премии Александра Солженицына. Торжественная церемония награждения состоится 26 апреля, а до нее с писателем поговорила обозреватель «Недели» Лиза Новикова.
— Вы удостоились особого доверия Александра Исаевича: он передавал вам свою корреспонденцию. Простые люди рассказывали о своей, как правило, нелегкой жизни. По сути это то, что ныне называется нон-фикшн. Каково было читать эти «письма несчастья»?
— Понятие «нон-фикшн» не понимаю, не принимаю. Пусть рассказ о судьбе человека — или рассказ человека о своей судьбе... Подлинное — это искренность. Есть, конечно, то, что Варлам Шаламов называл «эффектом присутствия». Это когда понимаешь, что так действительно было. Физическое ощущение реальности происходящего. Когда уже не отстранишься. Я бы сказал — особое нравственное состояние. И автора, и читателя.
Это и к вопросу о письмах. Солженицын, сколько он-то их прочитал? Ему писала в 1990-х вся Россия. И «Россию в обвале» он писал с опорой на эти письма. Но его книгу, по-моему, до сих пор не прочитали. С этого наше одичание началось: мы отстранились от своей же боли. Вот вошло в поговорку: «народ безмолвствует». Но кто-то, что ли, хочет его услышать? Я собирал такие же письма в редакциях. Люди еще писали в газеты — но уже были никому не нужны со своей болью.
Так я нашел своего Хабарова, одно такое письмо — человеческую судьбу. То есть я «Казенную сказку» сочинил, но в основе этого романа судьба реального человека, написавшего о себе письмо в газету, в общем, в никуда: прочитал его только я. Так что когда мне предложили написать очерк на материале писем, адресованных в Фонд Солженицына, — я понимал, какие это письма, конечно. Хотя понял потом нечто большее — и понял, и написал в «Русских письмах».
— Может ли все-таки литература что-то поменять в реальной жизни?
— Я воспитан литературой — это может быть ответом? Русские писатели — да, учили — и я учился: понятиям о добре и зле, состраданию.
— Но чем тогда она может помочь — например, может ли она помочь искоренить конкретное социальное зло?
— Литература воспитывает чувства, то есть она меняет что-то в самом человеке. Это как покаяние... Но литература может внушать обществу моральное беспокойство — и на многое давать моральное право. В ее власти — смена всех моральных представлений своего времени.
— У вас был очерк «Когда не спасает красота». Она по-прежнему не спасает?
— Последний очерк я написал о том, на что обречены женщины-мигрантки, попадая нелегально в Россию, когда все-таки рожают в подвалах, не имея родовых сертификатов. В общем, их не спасают, понимаете? А написал — да, в пустоту. И сам никого не спас. Я верю, что кого-то спасаю, когда перечисляю деньги в службу «Милосердие» на помощь бездомным. Но молчать о том, что происходит с бездомными, — значит давать моральное право оставлять их без помощи.
— А кто для вас самый радостный писатель?
— В современной литературе — Владислав Отрошенко, его роман «Приложение к фотоальбому», и как пишет он, не может никто. Самое теплое, радостное в русской литературе для меня — это «Лето Господне» Шмелёва. Но он же написал и одно из самых трагических — «Солнце мертвых». Радостное — это все-таки детское. То есть самый радостный писатель — это детский писатель. А жизнь, сама жизнь человеческая — это драма. Все в жизни надо понять и достойно принять. Нужно быть достойным жизни, своей собственной, человеческой, во всех смыслах.
— Вы могли бы написать семейный роман? Но не о взрослении человека, а именно о банальной семье, для семейного чтения?
— Я понимаю ваш вопрос. Но я отвечу скучно, именно банально: человеческая душа — это не лужа все же, это бездна, столько в ней страстей. Семейные отношения или любовные мне все равно представляются драмой. Впрочем, есть «Ася» Тургенева — и есть «Крейцерова соната» Толстого. Есть разные способы и жить, и чувствовать, и писать. Мой роман «В безбожных переулках» — вот его, так сказать, перевели для незрячих людей, на Брайль. Книга о детстве, о семье. Читают ее на ощупь люди, лишенные, возможно, с детства впечатлений о том же. И они нуждаются, как я понимаю, не в моем сочувствии — а в этих впечатлениях.
— Что из последнего вам понравилось, отечественного и зарубежного?
— Я не читаю переводную литературу. То есть читал что-то — Елинек, Мураками, Фаулз, Зюскинд... По-моему, любой рядовой европейский роман навязан темой криминальной сексуальности. Говорю — рядовой, потому что встают в такой вот ряд. Фаулз, конечно, художественнее и психологичнее, с него все и началось: прозрение в обывательском сознании чудовищ. В каком-то смысле эту традицию можно назвать фрейдистской.
Но все же это скорее романы воспитания в том смысле, что европеец так оказался почему-то воспитан: верх его духовности — это низ, то есть лишь в сексуальности может проявиться вся чувственность. Несчастным или счастливым делает секс. Главное — это сексуальное желание и возможность его удовлетворить. В сексе этот человек как бы обретает свою личность. Мечты, все идеальное, искреннее, личное воплощаются в сексуальных желаниях, как бы прячутся, но при этом извращаются в своем естестве.
Все, что европеец изжил, он пытается вернуть как-то тайно, откопать уже в своем подсознании. Чувство любви подавляется, чтобы не испытывать зависимость, боль — и герой европейского романа вожделеет любовь как унижение, унижение как боль, боль как наслаждение. Раны, о которых писали Томас Манн, Кнут Гамсун, Сартр, Камю, — теперь они покрыты коркой социального лицемерия. Пусть это существует — но мы об этом не знаем. Сблизиться с такой литературой душевно нельзя. Это дозированное количество боли, унижения в книжной упаковке, которое можно проглотить, когда захочется получить вышеозначенные удовольствия.
Наша литература — человечнее, свободнее. Но, в общем, мечтают и у нас наклеить на каждую книжную обложку такой же успокоительный для обывателя ярлычок: написано в комфорте — и для тех, кто читает в комфорте. Я пишу другое, конечно, и по-другому: о людях — и для людей.
Олег Павлов. Дневник больничного охранника. М.: Время, 2011. Олег Павлов. Дело Матюшина. М.: Время, 2012.
