«Добро, обращенное на близких, всегда больше, чем добро, обращенное на человечество»

Автор восьми романов Владимир Шаров, которого на Западе называют «новым российским Достоевским», отметил 60-летие и готовит к изданию новую книгу. Корреспондент «Известий» встретилась с юбиляром.

— Вы завершаете еще один роман. О чем он? 

— Роман (рабочее название «Возвращение в Египет») получается очень большой: это фрагменты почти тысячи писем людей, прочно между собой, в том числе и по крови, связанных. Это их жизнь с 20-х примерно по середину 60-х годов прошлого века, и всё это так или иначе переплетено с комментариями к разным гоголевским текстам. 

— Вашу писательскую манеру сопоставляют и с реализмом Льва Толстого, и с фантастическим абсурдом Кафки. А как вы сами ее определяете? 

— Можно, наверное, сказать, что я ранен безумием нашей жизни, каким-то совершенно диким желанием втиснуть ее ужас в формальные и ко всему безразличные рамки. Достаточно вспомнить про папки со следственными делами, на которых был штамп: «Хранить вечно». В меру своих сил я и пытаюсь описать это вмешательство слов и понятий, связанных исключительно с Высшей силой, в самую обыкновенную жизнь заурядного человека. Эту ни с чем не сравнимую реалистичность нашего безумия, его достоверность, которая убила или сломала жизнь миллионам людей, а в общем, и всей стране.

— В своей прозе вы исследуете жестокий опыт ХХ века. А каким представляется вам желанный, добрый к человеку мир?

— Я убежден, что добро очень зависит от расстояния. Обращенное на близких — родных и друзей — оно всегда больше, чем обращенное на все человечество. Я безусловный сторонник «малых дел» — частной, семейной жизни. Люблю не философские трактаты и политические манифесты, не жизнеописания «сильных мира сего» (хоть я и историк), а дневники, воспоминания, переписку самых обыкновенных людей, роль которых в истории с общепринятой точки зрения невелика. Надо сказать, что всего этого от русского ХХ века осталось очень мало. Люди, боясь ареста, немилосердно жгли домашние архивы, а та часть, которая уцелела, написана со столь явной внутренней цензурой, что ничего, кроме печали, это не вызывает. Разумеется, я признаю, что немалое число тех, кто хотел радикально переустроить общество, выстроить рай на Земле, руководствовались вполне благими мыслями, однако, наверное, в любых абстрактных конструкциях (чем они величественнее, тем этого больше), есть что-то настолько враждебное человеку, что они режут его не хуже ножа.

— Вы придерживаетесь либеральных взглядов. Ответьте на вопрос: «Почему я либерал?»

— Большая часть того, что существует в мире (тут с Гегелем спорить трудно), так или иначе имеет свое назначение и смысл. И все-таки лично мне кажется, что самое хорошее, что в нас есть, связано с нашей непохожестью друг на друга, а не с нашей способностью сбиваться в стаи.

— Опыт историка, специалиста по истории русской Смуты, помогает вам понять сегодняшний день?

— XVI век — опричнина и начало XVII — смутное время — обнажили бездну всякого рода отношений, связей, институтов, которые прежде держали Россию, были ее фундаментом и несущей балкой и которые именно верховная власть шаг за шагом, послойно, начала разрушать. А дальше этот снежный ком катился уже сам собой, ничего нельзя было ни остановить, ни поправить, и прежде чем все постепенно стало восстанавливаться, прошло много десятков лет и погибло огромное количество людей — по разным оценкам, до трети населения России. Это был чрезвычайно страшный опыт того, чего нельзя делать никогда и ни под каким предлогом. И этот опыт со временем ничего не потерял. Он, так сказать, и сейчас живее всех живых.  

— Писательство — это радость или страдание? Или «радость–страданье одно»? 

— В первую очередь это очень долгий и очень медленный труд. Когда пишешь вещь 5–6, а то и семь лет, неизбежны длинные и, понятно, невеселые периоды апатии, неуверенности в себе, часто и полной безнадежности. А как это точнее назвать — радостью, страданием или чем-то третьим, — я сказать затрудняюсь.

— Какие из ваших романов вам особенно дороги и почему?

— В общем и целом я отвечаю за все, что написал. Кроме того, на вопрос, кого из своих детей ты любишь больше, ответить трудно. Все-таки те люди, чье мнение я знаю, выделяют «Репетиции», «Старую девочку», «Воскрешение Лазаря» и «Будьте как дети». 

— В ваших романах немало эротических сцен. Почему они для вас так важны?

— Эротика (в моем исполнении она, как правило, мягкая) — законная часть той интимной человеческой жизни, которая меня интересует. Вне и помимо нее трудно представить любовь, ласку, нежность двух близких людей. Наверное, поэтому. 

— Что из личного опыта вы бы хотели передать своим детям и их ровесникам?

— Пожалуй, только одно: понимание того, насколько сложен, изменчив и подвижен мир, насколько легко походя, невзначай можно обидеть человека. Мне вообще кажется, что большая часть, а, может, и всё зло в нашем мире (революция в том числе) — от попыток упростить мир, посмотреть на него математически ясно и понятно. 

Владимир Шаров. Избранная проза. Репетиции. Искушение Революцией. До и во время (комплект из 3-х книг). М: Арсис-Дизайн, 2009