«Я написал роман о ежедневной жестокости реальной русской низовой жизни»

В новом романе Александра Терехова «Немцы» герой работает в префектуре, похожей на столичную. Среди действующих лиц — всемогущая жена мэра и прочие узнаваемые персонажи. Однако писатель отказывается называть «Немцев» сатирой. Почему — попыталась выяснить у Александра Терехова обозреватель «Недели».

— У героев романа есть прототипы? Откуда вы так хорошо знаете подробности чиновничьей жизни?

— Я искренне презираю романы жанра «основано на реальных событиях» и сам никогда бы не взялся выгуливать на публике конкретных персон, подрисовав им усы и старошпионские маски, или собирать персонажей как продуктовый набор «в дорогу»: к внешности такого-то прибавим речевые обороты вон того и плюс привычки третьего... Мне бы хотелось оказаться подальше от «обличений», «разоблачений» и попыток кого-то опознать или поместить в эту историю вдобавок и самого автора, выдернув его наконец-то из «сексуальных» похождений героя «Каменного моста».

— Но многие считают, что вы написали роман о лужковских чиновниках. 

— Когда я читаю, что «Немцы» — сатира и роман «о лужковских чиновниках», меня словно два раза бьет током. Не знаю, что у меня получилось, но я писал роман о любви, о том, что происходит с любовью, о доступных обыкновенному человеку средствах достижения вечности, о ежедневной жестокости реальной русской низовой жизни, о времени... В общем, каждую книгу я пишу об одном и том же. О том, что каждый день окружает каждого человека. Что у него за кухонным окном, когда он утром пьет чай, или что отражается в зеркале, когда он чистит зубы.

— Служебные отношения в вашем романе — почти фантасмагория. Это, по-вашему, везде так?

— Город в «Немцах» — это, конечно, не Москва. Это просто русский город, или поселок, и в каждом — местный «Лужков», местные «Батурина», «Ходорковский» и «Абрамович», выборы местного «Путина», хищники, и те, кого они едят. Чиновное «мы не для вас, мы для себя», феодальное «кормление», приватизация закона пропорционально собственности и власти не только повсюду есть, но иногда, кажется, было в России всегда, то смягчаясь, то ужесточаясь. А, может, и не только в России.

В Нью-Йорке я отправился с сыном посмотреть на океан. По хрестоматийному Брайтону и менее хрестоматийному Бруклину нас вез столь же хрестоматийный таксист, 20 лет назад бывший одесситом и так и не выучивший английский. Я с ужасом смотрел на запущенные улицы, заполненные праздными афроамериканцами, горы мусора, костры, разведенные в бочках, ни одного — черт с ней, с политкорректностью — белого человека, когда таксист спросил меня: ну, как там у вас жизнь? Я кратко изложил про «у нас», подчеркивая «негативные моменты» и ожидая ответного сочувствия. Но таксист вздохнул: «И у нас — всё то же самое». Мы помолчали. И он принялся рассказывать, как выходит из дома в плавках и пешком идет до океана, как проводит отпуска на Багамах и как счастлива его 84-летняя мама, у которой женихи, медицинское обслуживание и отдельная квартира, а в шкафу так тесно висят платья, что между ними невозможно всунуть руку.

— Признайтесь, когда описывали «монстров», в Салтыкова-Щедрина заглядывали?

— Любой текст, иногда даже без воли автора, всегда оглядывается на некие «маяки» предшественников, сверяя курс. Размышляя, «как бы я хотел на этот раз», я чаще всего вспоминал «В окопах Сталинграда» Виктора Некрасова. Книга, убедительно говорящая: война — это вот так. Пусть потом снимают кино и генералы пишут мемуары, и в солдатской памяти всплывает что-то недорассказанное, и популярные авторы напирают на «жареное» или «соленое». Но если честно описывать войну вот сейчас, в момент, когда она идет или только-только закончилось, когда помнишь абсолютно всё, и если привираешь, то самую простительную малость, то воюют — вот так.

— У вас фактически нет «положительных» героев. Но ведь так труднее ярко писать «отрицательных».

— Я не выбираю тем или героев, меня захватывает история, от которой я могу освободиться, лишь написав книгу. Как будто из тебя вдруг начинает расти дерево и ты таскаешь, таскаешь его на себе, а когда совсем становится тяжело, берешься рубить, корчевать, выворачивать корни. Я не всё понимаю в этих историях, а то, что понимаю, быстро забываю. Сказать что-то внятное про своих героев мне не под силу — кроме того, что я их понимаю, не приближаясь к ненависти или любви.

— Какая книга будет следующей?

— Все повествования, начиная с «Илиады» и «Одиссеи», делятся на «про любовь» и «про разведчиков». Например, «Война и мир» — это «про любовь», а «Преступление и наказание» — «про разведчиков». Я стараюсь чередовать. «Каменный мост» был «про разведчиков», «Немцы» — про любовь. Значит, если возьмусь писать, следующий роман будет «про разведчиков». 

В "Русской бане"

Фрагмент из романа Александра Терехова "Немцы" предоставлен издательством "АСТ"

За низким столом в четыре лакированные доски пили и ели разномастные пастухи своих интересов, незнакомые, кроме Сашки Добычина, вице-президента межрегиональной ассоциации ветеранов правоохранительных органов на речном транспорте, помогавшего решать вопросы на Нижне-Песчаном таможенном терминале, одной рукой нагнетая эти вопросы, другой – решая; но здороваться полагалось со всеми – пивные руки, водочные, потные руки, руки, не вполне освободившиеся от квашеной капусты, руки, отложившие вареную картошину, руки, на мгновение разлучившиеся с корюшкой, запястья рук, не смогших расстаться с сочившимся раком, – по кругу всех...

– Пойду ополоснусь и погреюсь, – и, разорвав беседу на «отскок от ментов без регистрации, батюшка, стоит пятьсот рублей!», Эбергард шагнул в парную и замер – следовало устрашиться пара и дать себя опознать.

– Это ж... Да это ж... Большой это человек! – Шацких, мелкую седую гнусь, приставленную «территорией» к батюшке, дедка с провисшим пузом, с седыми кустиками, торчащими из носа, пришлось целовать.

Отец Георгий, в белой шапочке с загнутыми полями, радостно протянул Эбергарду узкую ладонь:

– Приветствую деятеля местной государевой власти!

– Крупного деятеля. – Крупными, Эбергард, бывают только яйца. Отец Георгий всегда улыбался, одни зубы, одни

только зубы; восьмой год моложавый и улыбчивый, и кланяющийся, как японец, батюшка числился советником при депутате Иванове-1 и возглавлял Фонд православного развития, возрождения и общенародных инициатив, собиравший деньги на воссоздание избушки патриарха Иова на Мало-Сетуньском всхолмии и имевший какое-то внешне неразличимое, но сущностное отношение к торговле шаурмой возле станций метрополитена в Восточно-Южном и Западно-Южном округах.

– Дорогой человек к нам пришел, – Шацких схватил Эбергарда за плечи и посадил на лучшее место – в дальнем углу от камней – и взялся за ковшик. – Все вопросы в округе решает. Никогда ни на кого не бычит. Какие ж нервы теперь-то надо ему иметь...

Батюшка как-то смущенно улыбался и потирал загорелые колени; сам по себе отец Георгий уже не существовал, его подхватило и несло, и говорило, что делать, где подписывать, кормило, утоляло любовь батюшки к полноприводным автомобилям и спуску с гор на лыжах – привык, и не выскочишь. Эбергард ни разу не видел батюшку в профессиональном облачении, служение свое отец Георгий обнаруживал лишь на юбилеях уважаемых людей: поздравлял многословно, с женственными причитаниями, дарил иконы и к общему страданию затягивал «Многие лета» неприятным, подрагивающим голоском.

В парной еще пара местных слепли от пота под потолком, еще один, плешивый, черный, с толстыми губами любителя разнообразных жизненных сладостей, томился от всех отдельно, не имел уже силы терпеть пар, спустился и сел на пол, поближе к дверям, но и там предобморочно вздыхал и трагически ронял черно-щетинистое лицо меж колен.

– Старые времена вспоминаем, Эбергард, – устыдившись детскости таких занятий, хихикнул Шацких, поглядел на парильщиков – двое с верхней полки с ловкостью древесных жителей спустились, сняли шапки и ушли нырять и фыркать в бассейне. – По-человечески было. Помню, зампрефекта Кравцова пришел поздравить с днем рождения. Вот такая вот коробочка. Пятнадцать тысяч долларов. И он поначалу даже с гневом, помнишь, батюшка: заберите! А Бабцу принесли – сто. Но один раз. И всё!

– А Д. Колпаков так и вообще не брал, – подсказал Эбергард.

– Да. Да! Точно, – зачерпывал и из ковшика лил, поддавал жару Шацких и поглядывал на черного: сидит? не ушел, – не брал. С квартирами просил помочь: племяннику, сыну... С землей в области. И, знаешь, дороже, чем деньгами-то, получалось...

Черный не выдержал, выматерился, поднялся и, не разогнувшись до конца, выбежал вон!

– А ваши, Эбергард, а нынешние, – быстро зашептал Шацких, – всё уже высосали... Что слышно-то? – еще тише, сипом: – Выйдет из отпуска? Нет?

– Говорят, болеет. Пейте за бессилие медицины. Если Хассо будет...

– Как похудеть? – вдруг запел Шацких. – Слушай свой организм! Он тебе скажет сам, сколько есть, – потому что дверь впустила охлажденного душем черного и он сразу насупленно уселся на пол, чтобы не повторять ошибок и беречь силы. – Хочешь, научу, как температуру в бане точно замерить? Смотришь, сколько градусов, умножаешь на выпитое и – делишь на десять! – Что-то в Шацких отсоединилось от перегрева, и он сказал глуховатым, уставшим голосом черному в плешь: – Слышь, друг, иди за стол, и мы сейчас следом придем.

Черный, не поднимая головы, покачал ею: нет – и вытирал нос и каждый глаз отдельно.

– Дай с человеком поговорить! Товарищ навестить нас приехал. Не по бизнесу.

– Мне сказали, его, – черный показал на виновато улыбнувшегося отца Георгия, – одного не оставлять. Все разговоры при мне должны быть.

Шацких закатил глаза к потолочным досточкам – смертная мука, видит кто? – взбодрил рукой жидкий чубчик:

– Ситуация у нас, Эбергард. С партнерами фонд не поделим. Уж и с автоматами приезжали. И с адвокатами. И матерями клялись. А доверия нету, – показал глазами: ни о чем вслух серьезном, ни-ни. – Слушай, вчера ехал, что там у вас за иллюминация на Вознесенском – сияет всё!

– Монстр позвонил Хассо: сделай посветлее на проезд Вознесенского, тринадцать, корпус два. Попросил кто-то большой. Хассо прибалдел: корпуса два там нету. Есть Вознесенского, тринадцать, дом-башня, и есть Вознесенского, тринадцать, корпус один, круглый дом... Обследовали дворы и вокруг, и есть там в одном месте – довольно темный уголок...

Батюшка улыбался и улыбался – лампа беспричинного счастья то разгоралась поярче в нем, то убавлялась, но не гасла уже никогда, он походил на старика, пожираемого Альцгеймером, но еще помнящего: главное – не доставлять лишних хлопот, или на русского сироту, усыновленного в Америку, еще не выучил язык, но помнит наказ: излучай довольство.

 Александр Терехов. Немцы. М.: АСТ, 2012