Пережив точку высшего взлета власти медиа, мы незаметно оказались — уже оказались — по ту сторону всемогущества радиоволн и телеэкранов, не говоря уже о шелесте газетных страниц. Это вовсе не значит, что медиасреда перестала быть средой человеческого обитания, но это значит, что силовые поля современных медиа становятся иными, порой неузнаваемыми. Политика, искусство и сама человеческая повседневность получили новые ориентиры, пока еще, впрочем, не ставшие очевидными, — но они будут определять будущее и уже отчасти определяют настоящее.
Нас сейчас не интересуют теоретические соображения на этот счет, вглядимся лучше в некоторые практические следствия. За несколько последних десятилетий мы уже привыкли делить события на «медиапригодные» и на те, что не отражаются в зеркале медиа — они как бы и не события вовсе. Вот подул освежающий ветерок среди знойного лета — и, возможно, несколько тысяч людей испытали подъем настроения, воспряли духом. Однако медиапригодность данной новости равна нулю, презентация ветерка прошла бесследно. В это же время несколько озабоченных граждан прошли с плакатиком «Требуем защитить город от сквозняков!» — и это требование тут же промелькнуло в бегущей строке новостей, возможно, отразилось на судьбе губернатора. Такая раскадровка мира стала привычной, как бы сама собой разумеющейся, она определила и все еще определяет состав того, что принято именовать политикой, а внутри политики самую медиапригодную часть — электоральные игры. Среди бесчисленных примеров медийного неравенства есть и вопиющие — к примеру, практически полная незамеченность жестокой взаимной резни хуту и тутси в начале 1990-х, унесшей жизни около миллиона человек. Не удивительно, что в таких условиях доминировали страны, чьи политические системы были максимально адаптированы к фактору медиапригодности. Одной из причин победы Америки в холодной войне стала несравненно лучшая вписанность «ландшафта публичности» в окна масс-медиа: пикеты, протесты, дебаты, предвыборные баталии, имитирующие структуру спортивных состязаний (а спорт является эталоном медиапригодности), — все это вполне подходящая подкормка для общества, незаметно порабощенного четвертой властью.
В каком-то смысле свободная конкурентная пресса — в любой стране мира — всегда оказывается «чуть-чуть проамериканской», и объясняется это не каким-то сверхковарством Госдепа, а просто тем, что политическая система США эволюционировала под прямым воздействием медиа, так что «универсальные законы журналистики» как бы уже учтены в политическом устройстве Америки. Кстати говоря, влияние исламских фундаменталистов, наиболее независимой от Вашингтона силы, основывается не на том, что пресса исламских стран успешно борется с «соблазном Америки», а на том, что умма (община верующих) не читает газет и воспринимает мир сквозь призму того, что скажет мулла, — то есть в другой раскадровке...
Однако же ничто не вечно под Луной — времена меняются, меняется и сама раскадровка, сама нарезка событий на медийные кубики. Тут пора наконец обратиться и к современным российским реалиям. Сколько ни говори о бескрайних просторах Сибири с ее проблемами, о миграции, футболе, о производстве телесериалов с точки зрения медиапригодности, «телегеничности и радиогеничности», протестные события — вплоть до самых мелких мелочей, вплоть до количества опрокинутых туалетных кабинок — действительно являются мейнстримом для всех подданных четвертой власти. Участники событий сразу же попадают в окна масс-медиа, чем достигается максимальный «вау-эффект», говоря словами Пелевина: на поверхности событий мгновенно абсорбируется особый сорт людей, готовых на все, чтобы фантомно присутствовать в сознании других, тех, кто составляет совокупную аудиторию масс-медиа.
Им, в сущности, безразлично, в какую волну нырять, лишь бы вода была достаточно мутной. Чрезвычайно показательна в этом смысле фигура Кс. Собчак. Если есть носители абсолютного музыкального слуха, то Собчак обладает еще более редким качеством — абсолютным медийным нюхом. Надо отдать ей должное, на протяжении полутора десятков лет она всегда там, где перекрещивается свет софитов — и всегда в первых рядах. За это время она перепробовала немало ролей — от «дрянной девчонки» до гламурной конфетки — и вот теперь, повинуясь безошибочному чутью, и, что называется, ничтоже сумняшеся вошла в роль Клары Цеткин. То есть это сверхнадежный медийный индикатор: пока товарищ Ксения на баррикадах, баррикады в прицелах телекамер — и она же первая даст знать о том, что медийный мейнстрим изменился. Как говорится — ничего личного...
Между тем стремительно теряет влияние сама четвертая власть, все больше не у дел оказывается так называемая большая журналистика: пресловутые акулы пера и заклинатели телеэкранов, похоже, больше не рулят. Производство новостей потихоньку берет в свои руки «новая историческая общность людей» — сетевой народ. На горизонте — собственное рукотворное телевидение, локальные сети, объединяющие настоящих сподвижников — в них уже не затеряются внутренние хуту и тутси, то есть безгласная, страдающая от неуслышанности российская провинция... Сетевая признанность не имеет ничего общего с партийной дисциплиной, тут требуется известное изящество, неожиданный ход, зачастую именно новая раскадровка действительности, в свою очередь, обещающая новые горизонты политики как таковой. Возможно, контуры политики с человеческим лицом проглядывают в ширящейся активности арт-пролетариата, в разрозненных пока очагах метафизического сопротивления, представленного движением «Occupy...». Это движение осваивает прямую демократию, а не стремительно устаревающую представительскую, оно равнодушно к косноязычию не известно откуда берущихся «парламентариев» — и к самой магии укрощенных электоральных игр. Поскольку прежняя медиапригодность не гипнотизирует сетевой народ, движение может стать подлинным вызовом не только для Египта, но и для американского истеблишмента, что уже дает человечеству шанс и объясняет симпатии к нему со стороны многих европейских интеллектуалов, включая, например, Славоя Жижека. Постепенно консолидируется и девиз «всемирной несистемной оппозиции», который звучит примерно так: неважно, где мы победим раньше, в Квебеке, в Вашингтоне, в Варшаве или в Москве: мы ведь не хотим просто «порулить» вместо Путина или Обамы, нам нужна новая дорожная разметка, чтобы прекратить безнадежные гонки по кругу.
