Революция в русском нон-фикшн произойдет, когда научатся писать некрологи

Одним из самых заметных участников российской программы прошедшей в Нью-Йорке книжной ярмарки Book Expo America стал Соломон Волков. Автор книг "Диалоги с Иосифом Бродским", "История культуры Санкт-Петербурга", рассказал обозревателю "Недели" Лизе Новиковой о своей последней работе, "История русской культуры в царствование Романовых".

- Кто из персонажей "Истории русской культуры в царствование Романовых" был вам наиболее интересен, о ком бы еще хотели написать?

- Безусловно Николай I. Он не был писателем, как Екатерина II, которая сидела и строчила, расходуя по несколько гусиных перьев в день. Если издать собрание сочинений Екатерины II, там будут десятки томов. Екатерине, правда, не так повезло: из значимых фигур у нее был только Державин. Они ругались и мирились, как два любовника, что-то там определенно было личное. А вот у Николая были потрясающе интересные отношения с Пушкиным, Гоголем, с художником Александром Ивановым. Еще одна история – его участие в создании оперы «Жизнь за царя». Он пытался конструировать культурную политику.

Фактически Екатерина никакой культурной доктрины не создала: от нее остались невнятные либеральные постулаты. А после Николая осталась формула «Православие, самодержавие, народность», которая и по сей день работает в тех или иных модификациях.

- В ХХ веке эта формула жутковато трансформировалась.

- Да, ведь Николай I оказал огромное влияние на культурную политику Сталина. Сталин сознательно сделал Ивана Грозного и Петра I фигурами национального пантеона. Но он, по понятным причинам, тщательно маскировал свою идеологическую зависимость от Николая. И именно при нем Николай оказался таким «подлецом и мерзавцем», который сидел со своими придворными, и думал, как убить Пушкина. Хотя он на самом деле обдумывал, как спасти Пушкина, что оказалось невозможным из-за дурного характера нашей «национальной святыни».  

- Но без участия недоброжелательного светского общества все же не обошлось. Вообще, помимо взаимоотношений поэта и царя еще интересно и противопоставление творца и толпы.

- Да, тут можно было бы объединить всю «коллекцию» российских самоубийств. Дуэль Пушкина ведь была тоже своего рода самоубийством. «Коллекция» самоубийств русских культурных звезд беспрецедентна. Есенин, Маяковский, Цветаева. Стихотворение Мандельштама «Мы живем под собою не чуя страны…» Пастернак совершенно справедливо назвал "актом самоубийства".

Хотя мне кажется, что роль общественной ситуации во всех этих случаях довольно сильно преувеличена. На первое место я все же поставил бы личные обстоятельства. И здесь я исхожу из своего личного опыта общения с такими гигантами, как Шостакович и Бродский.

Жизнь для них превращалась в ад в тот момент, когда не писалось. Каждый из них с этим боролся по-своему. Раньше я этого не понимал. Как мог Шостакович, написав сочинение и отдав его в переписку, лежать ночью, прокручивать в голове ноту за нотой, и думать: «А если потеряется, я смогу его восстановить?». Как можно было лезть на стенку и становиться столь невыносимым в личном общении, как Бродский, в тот момент, когда "стишки" не идут?

Для людей, которые ощущают свое дарование как не находящееся в их власти, жизнь в перерывах между творчеством становится невыносима. А если в этот момент обостряются личные обстоятельства: любимая девушка ушла, насморк…

Есть такая вещь, как депрессия - общаясь со многими депрессивными личностями я стал в этом специалистом. Я понял, что в таком состоянии любую царапинку человек воспринимает как полное разрушение организма, от которого спасает только самоубийство. Маяковский пишет в предсмертной записке: «Жаль, не доругался с Ермиловым». В обычное время можно успокоиться, «ну и что, что облаяли». Но в драматический момент критик Ермилов раздувался до размеров Люцифера.

- Да, но все-таки политическое давление, давление непонимания, могут оказаться посильнее насморка.

- А когда Хемингуэй вышел со своим ружьем, или когда Ежи Косински себе на голову надел колпак из полиэтилена на голову? Они ведь жили в сравнительно благополучном обществе. С Хемингуэем я знаком не был, а вот Косински знал. Это был замечательный, энергичный, и очень успешный человек. Но сошлись какие-то моменты… И все объяснения, которые я читал по поводу самоубийства – они неубедительны.

- Ну хорошо, может, творцов надо оставить в покое. Но вот о чем много говорили на книжной ярмарке, так это о литературе нон-фикшн. У нас нет издательского запроса, да и с запросом общества тоже все не так хорошо.

- Я абсолютно согласен, что нон-фикшн в России отстает как сфера профессионального приложения писательских дарований. Отсутствуют целые разделы. Ведь в России было несколько попыток издавать журнал вроде New Yorker, но они заканивались не только из-за отсутствия финансирования, но и потому что в России до сих пор мало качественных репортажей, нет к ним вкуса.

Знаете, где это проявляется отчетливей всего? В такой незначительной сфере, которая здесь поднята до высот настоящего искусства – это некрологи. Что такое некролог в России – сопли и вопли. Из него вы не узнаете ни точные даты смерти, ни возраста, ни причины смерти, ни кто наследник. Это то, что требует минимальной репортерской работы. Проще написать, чем сесть на телефон, позвонить вдове, узнать, почему умер…

- Страшно…

- Но есть и профессиональная лень. В New York Times есть стандарт некролога. Все читают, так что если умер человек, вдова знает, что ей позвонят, и все спросят. Ей тоже важно, чтобы получился некролог, который потом может являться источником для ссылок.

Для меня революция в области нон-фикшн в России начнет происходить в тот момент, когда я начну читать грамотно составленные некрологи.

- А отношение американцев к русским книгам на протяжении последних 10 лет как менялось?

- Американцы – очень практичный народ. Они исходят либо из соображения бизнеса, либо стараются изучать врага. Поэтому сейчас большим интересом пользуется литература арабская и китайская. Когда Россия была врагом, на ее изучение тратились огромные деньги. Без массивной пропагандистской кампании «Доктор Живаго» в список бестселлеров не попал бы. То же самое произошло с Солженицыным. У этих книг был огромный потенциал, но без помощи бы не получилось. Сейчас такую кампанию вокруг книги из России никто организовывать не будет.

Но когда говорят «американская аудитория», я всегда вспоминаю интервью Аллы Пугачевой, которая вернувшись с гастролей говорила: «Я выступала перед настоящими американцами». Я все время думал: о чем она? Ее аудиторию составляли эмигранты. Но это действительно – настоящая американская аудитория.

Вот я живу на Манхэттене, рядом со мной очень престижный концертный зал. Для меня он является микрокосмом положения дел в американской культуре. Если я вижу, что рядом с залом толпятся американские китайцы – значит, выступает китайский цирк. Если афро-американцы – афро-американская рок-звезда, если «реднеки» - значит, кантри-группа. Если я слышу исключительно русскую речь – значит, это Басков. Никогда еще я не видел смешанной аудитории. Никогда они не сойдутся на одном концерте.

Для русских писателей лучшая аудитория – дети эмигрантов. Это огромный потенциальный рынок. Это все люди с хорошим образованием. Все они проходят через две стадии: сначала отторгают все русское, хотят быть как все, но потом, что называется, возвращаются «к корням».

И читают они самые разные книги. Например, я видел человека, читающего Бродского на пляже. Я бы не стал - можно получить солнечный удар.

- А кстати, на Нью-йоркской книжной ярмарке была немалая писательская делегация. А вы могли бы представить среди них Бродского?

- Он бы с удовольствием принял участие. Бродский совершенно не был в этом смысле снобом. Когда он приехал в Америку, за год выступил в 70-80 колледжах. Я бы сошел с дистанции на пятом, а он кайфовал. Совершенно не был замкнутым человеком, когда заводился, мог читать часами. У Бродского была такая специфическая шаманская манера чтения, он заводил даже ту часть аудитории, которая не говорила по-русски. Они начинали дергаться в такт, и получали удовольствие, как от музыки.

Довлатов тоже обожал встречи с писателями, разговоры. Страшно их не хватает.

- У вас речь идет о писателях, композиторах, художниках, но не людях науки? И это не только в вашей книге. Как вы думаете, как случилось, что и власть, и общество предпочло «лириков» «физикам»?

- В Америке очень большая аудитория у научной литературы, она рецензируется, у нее тиражи. Мне кажется, что люди науки скорее дают советы приватно, их приглашают на какие-то закрытые советы. А темперамент людей культуры их все время выводит. Вспомним Сахарова: он был явно не трибун, он как будто извинялся за все, что сейчас скажет. А теперь поставьте рядом Сахарова и Дмитрия Быкова. Кто из них произведет больший шухер с трибуны?

- Какая книга будет следующей?

-  После «Истории культуры Петербурга» работаю над историей культуры Москвы. Я очень медленно работаю. Западная публика плохо представляет историю московской культуры. Ей кажется, что все сводится к Кремлю, Мавзолею, метро, Большому театру. Но картина интереснее и сложнее.  

Соломон Волков. История русской культуры в царствование Романовых. 1613 - 1917. М.: ЭКСМО, 2011.

Премьера династии

 В пятницу 21 ноября 1836 года «все, что есть лучшего в Петербурге» (как записал в дневнике высокопоставленный сановник) собралось на первое представление долгожданной новой русской оперы Михаила Глинки «Жизнь за царя». Премьерой этой
открывался перестроенный по проекту архитектора Альберта Кавоса (будущего деда Александра Бенуа) Большой Каменный театр, одно из самых величественных и приметных столичных зданий того времени. После реконструкции зрительный зал
вмещал две тысячи человек, и он был переполнен; билеты на представление, несмотря на повышенные цены, были распроданы за месяц вперед.

О необыкновенной (и главное — «национальной») музыке Глинки слухи в элитарных петербургских кругах распространялись уже довольно давно, поэтому в креслах и ложах театра в тот вечер можно было увидеть цвет русской культуры — поэтов
Василия Жуковского и князя Петра Вяземского, писателя и музыканта князя Владимира Одоевского, знаменитого баснописца Ивана Крылова.

Многие подходили к сидевшему у прохода в одиннадцатом ряду партера 37-летнему Александру Пушкину — признанному литературному лидеру, властителю дум.
Завзятый театрал, любитель музыки, поклонник балета (и в особенности — хорошеньких балерин), обычно оживленный, остроумный Пушкин был на сей раз озабочен «одним семейным делом». Но никому и в голову не приходило, что через два месяца из-за этого
«семейного дела» поэт будет убит на дуэли. В зале присутствовал также еще не успевший прославиться 18-летний Иван Тургенев , тогда студент Петербургского университета, молодой сноб, которому музыка оперы показалась «скучной».

В нижних ярусах разместились важные, чопорные придворные в увешанных орденами парадных мундирах с золотым шитьем и их разнаряженные супруги в бриллиантах (из того же дневника: «аристократы, звезды, блеск и красота»). Но, разумеется, все взоры
привлекала императорская ложа: ожидали прибытия Николая I с семьей. Известно было, что император посещал репетиции, оперу одобрил и милостиво принял посвящение этого произведения автором «Его Императорскому Величеству».

Николай I и сопровождавшая его императрица Александра Федоровна , а также великие князья и великие княжны заняли свои места в ложе, дирижер Катерино Кавос (кстати, отец архитектора) взмахнул палочкой, и, когда отзвучала увертюра и голубой с золотом занавес взмыл, зрители увидели декорацию сельского ландшафта в модном тогда «сла-
вянском» стиле, изображавшую село Домнино близ Костромы.

Это было представление из эпохи так называемого Смутного времени: трагического периода, пережитого русским государством в начале XVII века, когда после смерти царя Ивана Грозного из династии Рюриковичей в 1584 году один за другим умирали его сыновья. Разразился династический кризис, сопровождавшийся первой
в истории России гражданской войной, крестьянскими бунтами, иностранными вторжениями, страшным голодом и повальными эпидемиями. Страна лежала в развалинах, опустошенная, униженная, разграбленная, и современникам казалось, что Россия никогда больше не встанет с колен и вымрет, исчезнет. Ее столица Москва
два года, с сентября 1610-го до октября 1612-го, пребывала под властью польских захватчиков. Иностранные наблюдатели были уверены (не в первый и не в последний раз), что России пришел конец.

Чудесное избавление от этой катастрофы дореволюционные русские историки традиционно связывали с воцарением новой династии — Романовых. Это случилось в 1613 году, когда созванный в  отбитой у поляков Москве всенародный Земский собор в феврале после долгих препирательств избрал новым государем 16-летнего Михаила Романова. Молодой Романов с матерью и свитой находился в это время в костромском Ипатьевском монастыре, где прибывшая туда из Москвы делегация Земского собора в марте нарекла его на царство и вручила ему царский посох.

Новому государю со свитой надлежало теперь выехать в Москву, что он и сделал через несколько дней. В это время и произошли легендарные события, положенные в основу либретто оперы Глинки. Крестьянский староста вотчины Романовых по имени Иван Су-
санин из села Домнино Костромского уезда завел польский отряд, пытавшийся перехватить нового царя, в непроходимую топь. Сусанин погиб от руки врагов, спасши ценою своей жизни молодого государя, а с ним и будущее России.

Такова была официальная легенда, основанная на именной грамоте самого царя Михаила, в 1619 году пожаловавшего налоговые и иные привилегии родственникам покойного Ивана Сусанина, который «терпя от тех польских и литовских людей немерные пытки, пронас, Великого Государя, тем польским и литовским людям, где мы в
те поры были, не сказал, и польские и литовские люди замучили его до смерти».

Окончательный вид эта легенда приобрела к началу XIX века, когда борьба с Наполеоном возбудила в русском обществе горячие патриотические и монархические чувства, а затем ее всемерно поддержал взошедший на престол в 1825 году император Николай I, непревзойденный мастер идеологических манипуляций.

В октябре 1834 года Николай I даже совершил специальное паломничество в Ипатьевский монастырь и село Домнино, где подтвердил все привилегии, дарованные его предком наследникам крестьянина-героя. Николай I приказал воздвигнуть памятник Михаилу Романову и Сусанину в Костроме, дабы, как говорилось в императорском указе, «потомки видели в бессмертном подвиге Сусанина... через пожертвование своей жизни — спасение православной веры и русского царства от чужеземного рабства...».

Судя по дошедшим до нас свидетельствам, в это же время у Николая I появилась мысль о желательности создания патриотической русской оперы в «народном духе». Очевидно, подобная идея витала тогда в воздухе. Ею был одержим и 50-летний композитор Михаил
Глинка . Когда Глинка обратился за помощью к своему знакомому Василию Жуковскому , поэту с обширными придворными связями, тот рекомендовал композитору именно сусанинскую легенду в качестве сюжета для такого «национального» произведения.

Точно известно, что Жуковский обсуждал инициативу Глинки с самим Николаем I, который настолько заинтересовался этим проектом, что соизволил указать на подходящего, по его мнению, либреттиста, 34-летнего барона Георгия Розена , личного секретаря наследника престола, будущего Александра II . «Он хотя и немец, — сказал
Николай I, — но хорошо владеет русским языком; ему довериться можно».

Это был уникальный случай прямой личной вовлеченности правителя из династии Романовых в создание одного из основополагающих шедевров отечественной культуры. Вещь удивительная. Но и все, что связано с «Жизнью за царя», представляется удивительным и даже загадочным, начиная с фигуры ее автора, Михаила Глинки. 

Фрагмент из книги Соломона Волкова "История русской культуры в царствование Романовых. 1613 - 1917" предоставлен издательством ЭКСМО.