«Самой страшной нашей проблемой будет нежелание трогать фоменковские спектакли» | Статьи

В двадцатых числах сентября департамент культуры Москвы обещает определиться с новым руководителем «Мастерской П. Фоменко». С момента кончины создателя одного из лучших московских театров прошло 40 дней. Наиболее вероятный кандидат на этот пост — режиссер и педагог Евгений Каменькович, работающий в «Мастерской» со дня ее основания. О возможном назначении Евгений Борисович говорить не стал, но рассказал корреспонденту «Известий», как живет театр без Петра Наумовича.

— Эффект присутствия мастера ощущается?

— Да, он остается, и дай Бог, чтобы оставался всегда. Главное, чтобы мы не превратились в музей. Думаю, Петр Наумович сам бы сильно разгневался, случись такое. Все знают, что в «Мастерской» есть его шикарный кабинет из нескольких комнат. Но он в него так и не переехал, жил в старом здании. И никогда не называл свой кабинет кабинетом, это была библиотека. А рядом, в Зеленом зале, мало места, поэтому кабинет Петра Наумовича часто служил и гримерной, и костюмерной. И мы решили, что все так и останется: все его книги и так далее. Но когда будет нужно, актеры будут там по-прежнему переодеваться, готовясь к спектаклям. Думаю, что ни у одного художественного руководителя в Москве нет такого маленького пространства, какое было у него.

— Вы с Петром Наумовичем сотрудничали с давних пор. Он менялся?

— Сложно сказать. Для меня он был всегда скрытым хулиганом, гулякой в каком-то очень высоком, гусарском, вернее, пушкинском смысле. Петр Наумович — певец свободы. Я никогда не забуду первый курс наших основоположников — люди так ему поверили и так раскрылись! Невероятно счастливое было время. Может, следующие курсы были посильнее, но я не верю, что было вот так хорошо.

— О Фоменко говорят и пишут много, но сформулировать его метод очень трудно.

— В режиссуре он стопроцентный поэт. Очень многое знал заранее благодаря опыту и художнической интуиции. Актеров очень часто ставил в неудобное положение. Специально. И в то же время был крайне деликатным. Это же правда, что он ничего не запрещал впрямую. Беседовал, направлял. Может, ребята когда-то расскажут, как он их настраивал перед спектаклем. Просто собирал вокруг себя, еще раз объяснял, зачем и ради чего выходить на сцену. И после этого люди начинали летать. Вот как это? Мы договорились, и я лично прослежу, всех 50 человек заставлю, чтобы каждый буквально вспомнил все репетиции с Петром Наумовичем. Но сам он с очень большой иронией относился ко всем этим словам — «учитель», «ученик», «школа», вообще был крайне ироничный человек. Когда ему присуждали награды, загнать в Кремль его было очень трудно, он любил быть здесь, в «Мастерской».

— Набоковские слова «Пушкин — наш камертон» звучат в вашем новом спектакле «Дар» как будто о Фоменко.

— Я сначала влюбился в «Дар», а когда стал разбираться, понял, как там много Пушкина. Честно говоря, горжусь, что возник такой решпект по отношению к Петру Наумовичу. Все знают, будь его воля, он бы переименовал «Мастерскую» в театр имени Пушкина. На прогонах, в моменты спектакля, где говорится о Пушкине, я специально смотрел только на Фоменко. Мне кажется, ему было приятно о Пушкине слушать. В свое время мы с Женовачем с Фомой ссорились. Он все пытался в ГИТИСе объявлять пушкинский семестр, а мы ему доказывали, что это не сценично, не театрально, ну хотя бы «Пушкин и Шекспир». Он обижался, уходил. Сам он все время работал бы над Пушкиным. Я точно знаю, что если человек сумеет поставить Пушкина, он сумеет поставить все. Эту великую поэзию перенести на сцену очень сложно. В нашем спектакле много пушкинских внутренних опор. Все-таки большинство актеров, занятых в «Даре», прошли годичную подготовку к «Борису Годунову». Жаль, что Петр Наумович этого спектакля не сделал. Поверьте, готовилось что-то невероятное. Было занято 70 человек. Приглашали историков, подняли все источники. Но Петр Наумович уже стал себя плохо чувствовать, а без него спектакль закончить невозможно.

— Пушкин — камертон для Фоменко, а для театра камертон — сам Фоменко.

— Уверен. Точно знаю, что никто не умеет так разговаривать, как он, никто не умеет так читать стихи, никто не умеет петь так, как пел он, настолько он был музыкальным человеком. Он мог посвятить одной фразе целую репетицию. Мне кажется, он не понимал театра вне слова. Может быть, поэтому ему так легко работалось во Франции, известно же, что во Французском театре слово — бог. И свой шедевр «Лес» он поставил там за какой-то нереально короткий для него срок.

— Когда этот театр счастливо начинался в ГИТИСе, все в него влюбились. И сейчас многие хотят видеть в «Мастерской П. Фоменко» тот же театр. Но наверняка новое поколение, стажеры, привносит что-то другое.

— Среди стажеров есть люди художественно наглые. Молодые очень уважают старших товарищей, но часто делают более рискованные вещи. Я, например, люблю браться за прозу, но в жизни бы за «Египетскую марку» Мандельштама не взялся. А им Петр Наумович подсказал, и они приступили... Первые 25 минут мы уже видели, и Петр Наумович успел, благословил постановку. Не знаю, добегут ли они до конца. Я всегда говорил, что если что-то погубит этот театр, то только стремление к совершенству. Может, нам всем надо меньше читать. Но не зря же у нас теперь Олег Глушков ставит пластический спектакль. Он провел кастинг, отобрав и взрослых, и самых молодых наших артистов. Репетиции начались, пока из зала мы слышим только музыку и хохот. Но сейчас нам, конечно, правильнее вернуться к пьесам. Мы честно читаем все, но пока, кроме Дмитрия Богославского, которого открыл Миндаугас Карбаускис в Театре Маяковского, современного автора для себя не нашли. Я начинал ставить Сорокина, Dostoevsky-trip, прорепетировал месяц и понял, что молодым людям это неприятно. А из зарубежных драматургов нас волнует Том Стоппард. И конечно, не хочется трогать ни один фоменковский спектакль. Думаю, это будет самая страшная наша проблема. Мы же все понимаем, что если не будем развиваться, что с нами будет? Наверное, неправильно, если у нас останется какое-то свое «Лебединое озеро».