Если кто-то из наших получит Нобелевку, его просто разорвет от славы

11 октября станет известно имя лауреата Нобелевской премии по литературе. О том, кто это может быть, обозреватель «Известий» расспросила писателя Виктора Ерофеева. 

— По правилам Шведской академии, имена претендентов не разглашаются. Букмекеры же в качестве наиболее вероятных кандидатов на победу называют японца Харуки Мураками и венгра Петера Надаша. А может ли премия достаться российскому автору?

— В России эту премию воспринимают гораздо более серьезно, чем в других странах. Нам кажется, что это прямо Эверест литературных возможностей. Отсюда и наш постоянный вопрос, кому бы из наших можно было бы ее дать? Может, Искандеру, Битову или Ахмадуллиной, когда она еще была жива. Мне кажется, этот ажиотаж какой-то фетишистский. Мне он никогда не был симпатичным. Но все же эта премия поддерживает мировой престиж литературы. 

— Среди последних лауреатов Нобелевской премии такие знаменитости, как Марио Варгас Льоса и Гарольд Пинтер, а также не столь прославленные писатели — Герта Мюллер, Жан-Мари Гюстав Леклезио. Чем руководствуются академики при выборе лауреата?

— За последние лет 15 премия стала слишком политизирована. Надо сказать, что Нобель изначально хотел давать премию писателям, которые ведут гуманистическое направление. Из-за этого мы, например, оказались без Нобелевки для Набокова, для Борхеса и сегодня совершенно явно проходим мимо писателей, которые могли бы ее получить. Мишель Уэльбек (французский писатель, лауреат Гонкуровской премии), к примеру, наверняка никогда ее не получит. За то, что он, с точки зрения академиков, антигуманист. В то же время в лауреаты попадают писатели, имена которых ни о чем не говорят. Поощряются регионы, которые так или иначе нужны для политической корректности. Это уже производит ломку критериев.

— Разве критерии можно изменить?

— Для начала — что такое гуманизм? Это понятие в XXI веке трудно определить. Иногда резкая постановка вопроса гораздо гуманистичнее, чем расплывчатые лирическо-романтические формулировки. К тому же видно, что здесь разбрасываются сети политкорректности, которые не имеют отношения к литературе. Нобелевская премия где-то надломилась.

— Не доверяете нобелевским академикам?

— Я их знаю. Когда праздновалось 100 лет Нобелевской премии, я ездил в Швецию и выступал с речью в том самом зале, где происходит церемония. И жил в гостинице, где обычно поселяют лауреатов.

Потом члены нобелевской академии мне шутя сказали: ты выступил, был прием в твою честь, так что, считай, ты выступил в формате нобелевского лауреата, только премии тебе никто не даст. Они достаточно бойкие ребята, но они не туда завели эту премию. Кстати, они все говорят по-русски. Вообще, то, что лауреата называют академики, не очень правильный литературный ход. Академики позже всех приходят к признанию каких-то реальных писателей. Академик следует за традицией, за признанием общественно-политического значения. А писатель может быть вообще непризнанным, это не его роль. Его роль — рассуждать о смысле жизни, а не бороться за социализм шведского типа во всем мире.

— Как они подходят к своей работе — серьезно, торжественно или азартно?

— Торжественно. Это целый ритуал, целая мифология. Они очень высокого о себе мнения.
Мне они показались такой кастой. Но ко мне они оказались снисходительны, хотя о премии я говорил не всегда положительные вещи.

— А они вас случаем до каких-то секретов не допустили? У них же там архивы. Спустя 50 лет после вручения премии можно, наконец, узнать с кем боролся с победу лауреат.

— Нет, до секретов не допустили. Но должен сказать, что за ужином выпили они сильно. Выпили своей шведской водки гораздо больше, чем я. 

— Конкретные имена обсуждали?

— Никаких имен. Мы говорили об общей политике Нобелевской премии. Это вообще как до льда дотронуться.

— Но раз нобелевские судьи говорят по-русски, значит, все эти годы они рассматривают наших претендентов?

— Да, думаю, что рассматривают. И, наверное, кто-то из наших получит, слава богу. Но тут не надо предаваться фетишизму. Могу это себе представить: если кто-то из наших получит, его просто разорвет от славы. Я видел Бродского после Нобелевской премии, мы даже вместе выступали в Канаде. Это все равно, что маршал Гречко получил звезду. Со мной он был нормален. Но с людьми говорил ужасно. Говорят, Нобелевская премия отнимает у человека талант. После Нобелевской премии мало кто чего хорошего написал. Надо иметь чувство дисциплины, чтобы писать после премии. 

— C кем еще из нобелевских лауреатов вы общались? С Гюнтером Грассом?

— Да, с Грассом. Но гораздо лучше, чем Грасса и Бродского, я знал Чеслава Милоша. Вот Чеслав был нормальный человек. Он был сильнее этой премии. Помню, он пришел ко мне на лекцию в Беркли, когда я читал «Поминки по советской литературе». Американцы тогда очень плохо к этому отнеслись. Они поняли, что теряют кафедру русской литературы, если там такие поминки. И вот тогда Чеслав подошел и сказал: «Плюньте на них, это мертвые люди». Я боюсь, что «мертвые люди» присуждают и Нобелевскую премию.