«Три сестры» в постановке Льва Додина оказались трагедией
О месте и значении драматургии Чехова в деятельности Станиславского известно много. Неудивительно, что международный фестиваль «Сезон Станиславского», посвященный 150-летию основоположника, уделил особое внимание чеховским постановкам.
Ярославский театр драмы сыграл пьесу «Без названия», интерпретированную Евгением Марчелли. Впереди вольная фантазия Люка Персеваля на темы «Вишневого сада» (гамбургский Talia Theater). А смысловым центром и безусловным событием фестиваля стали «Три сестры» петербургского МДТ-театра Европы, показанные на сцене Малого театра.
Лев Додин обошелся без постановочных эффектов и без примет быта. Сосредоточился на чеховском слове, на неустанной работе души. В тонких психологических разработках актерам, воспитанным Додиным, пожалуй, сегодня нет равных. И потому пьеса, зачитанная и заигранная до дыр, все три с лишним часа держала в напряжении.
Увидев в «Трех сестрах» историю о невоплощенных судьбах, режиссер, по сути, поставил трагедию. Финальное «Надо жить!», прорываясь сквозь слезы отчаяния, прозвучало как «продолжать мучиться». А в «Если бы знать!», произнесенном всеми сестрами несколько раз, послышалось «За что?». Вариантов ответа оказалось масса.
Прежде всего, мир несправедлив. Незаслуженное благополучие достается тупым, самоуверенным особам, таким, как наглая Наташа (Екатерина Клеопина), чувствующая себя в доме Прозоровых чуть ли не императрицей. А высокообразованным, тонко чувствующим натурам уготован незавидный удел — страдать в настоящем и мечтать о счастье в будущем. Режиссер акцентирует рассуждения о том, что «счастье — удел потомков» и «жизнь заглушила нас, как сорная трава». А слова Чебутыкина, с неподдельной горечью сыгранного Александром Завьяловым: «Может быть, я и не существую вовсе, а только кажется мне, что я хожу, ем, сплю» — можно было бы вынести в эпиграф к спектаклю.
Прозоровы и их гости прикладывают слишком много усилий, чтобы отстоять свое право на существование. Говорят о любви, о долге, делятся угрызениями совести, изнуряют себя навязчивой идеей о работе. Но все — и обаятельная, влюбчивая Маша (Ирина Калинина), и смиренная Ольга Ирины Тычининой, и даже активная и трезвомыслящая Ирина (Елизавета Боярская) — порой кажутся нереальными.
Переживания людей на сцене подлинны и остры, но их фигуры — словно ожившие фотографии из старинного альбома. Атмосфере способствует свет Дамира Исмагилова. Лучи обводят лица сестер, заключенные в прямоугольные проемы без окон. Серая стена дома, похожая на решетку, — единственный предмет декорации Александра Боровского. По мере действия досчатый щит надвигается вперед, сужая пространство. Явный намек на заключение в плену обстоятельств и времени. Они грезят о несбыточном будущем, но на самом деле тоскуют о прошлом.
Призыв «В Москву, в Москву!» Ирина воет совсем по-звериному, словно тигрица, не находящая себе места в тесной клетке. Сама того не желая, она вопит об инстинктивном желании вернуться в Москву детства, где было хорошо и где был жив отец. И Ирина, и Ольга, и Маша ищут защиты от внешнего мира и не могут найти. Наивный, прекраснодушный брат Андрей (Александр Быковский) находит спасения в женитьбе. Но быстрое разочарование в семейной жизни оказывается горше, чем одиночество.
Пластический рефрен спектакля — фронтальные мизансцены, вынесенные Львом Додиным на ступени перед рампой. Здесь, в доверительных и исповедальных интонациях рассказывается о главном — о любви, катастрофически иссякающей в жизни Прозоровых. Здесь возвышенно-преданный Тузенбах Сергея Курышева отыскивает ключ от дорогого рояля, с которым ассоциирует свою душу Ирина, заставив ее прозреть. В том, как он целует сапожок возлюбленной, столько сдержанной страсти, что о близкой потере не возможно не вскрикнуть сакраментальное «За что?».
Это «За что?» бьет наотмашь теряющую рассудок Машу при прощании с Вершининым. Ведь только при нем, сыгранном Петром Семаком мягким, добрым и понимающим, она могла не фальшивить, а быть собой.
А на стене осталась запись, выведенная Кулыгиным (Сергей Власов) мелом — «Чепуха — реникса». Все в мире относительно. И возможно, беда чеховских сестер в том, что именно этого они не понимают.
