Нас заставляют жевать сапожные шнурки

Выдающийся советский и российский мультипликатор Юрий Норштейн представил петербургской публике второе издание двухтомника «Снег на траве». После творческого вечера, на котором был показан незаконченный фильм «Шинель», корреспондент «Известий» встретился с культовым художником.

— Что изменилось во втором издании книги?

— Ничего, новый тираж абсолютно идентичен, за исключением того, что мы переделали обложки, форзац и нарзац. Когда вышло первое издание, я страшно боялся, что книга так и будет лежать на складе никому не нужной, но, к моему удивлению, она вся подчистую была раскуплена. Мы сейчас в таком положении, что даже она нас кормит.

— С мультипликацией вроде бы дела пошли в гору — появились бюджетные деньги.

— Это правда, государство дает деньги, но все дело в том, как они распределяются. На анимацию было выделено 300 с лишним миллионов рублей, довольно большая сумма, хотя для Никиты Михалкова может быть и не очень — он пятую часть фильма снимает на такой бюджет. «Союзмультфильму» обломилось среди этого миллионов 10, и всё. Сейчас это полностью обескровленная студия, которая не может предложить хороших сценариев. Сколько у нее приняли — столько ей и дали, если три фильма прошли, дали на три. 

— Со сценариями совсем плохо?

— У нас ушла основательная сценарная школа, ушли замыслы, и теперь пишут на совсем другом уровне — с расчетом, что лучше продастся. Я должен вам сказать, что я никогда, ни в какие времена не думал о том, что будет продаваться, а что покупаться. Тот же «Ежик» — ну какой же он коммерческий фильм? Да его бы сегодня никто не запустил!

— Вы говорили о том, что в России должно возникнуть культурное пространство. Его разве сейчас нет?

— В том виде, в котором оно когда-то было, его нет. Вообще интеллигентского сообщества как такового нету, мы разные, и нас раскупили как хотели.

— Кто?

— Президент, премьер. А за что? За медальки, за эти побрякушки, которые стоят три копейки. И мы сами виноваты, что повелись на них. Вот у президента был недавно совет по культуре, я посмотрел кусочек и пришел в ужас. Сидят вроде культурные люди, и никто не встал, не сказал: «Господин президент, ваша Олимпиада стоила культурного пространства России». А дальше будет еще чемпионат мира по футболу... Вот чем сегодня хотят увлечь толпу, а уровень века определяется все-таки не толпой, а личностями. Я всегда всем привожу пример — во времена Чехова был популярнейший писатель Потапенко, который был гораздо известнее Чехова. Сегодня вы даже имени его не знаете. Мы, те, кто занимается творчеством, должны понимать, что создаем ноосферу — ее нужно беречь и не загазовывать всякой гадостью. Это как телевидение с его желанием влезть в горло зрителю — они делают что хотят, а потом говорят: «Люди хотят этого!». Конечно, люди выбирают эту дрянь, потому что не знают, что такое подлинное. Тут вспоминается фраза Шкловского, которую он сказал Довлатову: «Трудно объяснить человеку вкус дыни, если он всю жизнь жевал сапожные шнурки». Нас сейчас заставляют жевать сапожные шнурки.

— Если вы так радикально настроены — зачем ходили на встречу с Путиным в прошлом году?

— Я ходил не за себя, а за студию «Союзмультфильм». Мне там делать нечего. Я вспоминаю слова Булгакова («Никогда и ничего не просите! Никогда и ничего, и в особенности у тех, кто сильнее вас. Сами предложат и сами всё дадут». — «Известия»), правда, он ошибался в том, что придут и дадут сами. Ничего они не дадут — еще и отберут то, что у тебя есть.

— Почему вы показываете незаконченную версию «Шинели»? Это означает, что конца и края не видно?

— Я начал показывать, чтобы искать деньги, правда, денег это не принесло. Премьера была в Новосибирске в 1986 году. Помнится, впечатление было очень сильным, я даже не предполагал, что будет такая реакция. Мы же внутри процесса, работаем, снимаем, монтируем — и привыкаем. 

— Работа идет уже 30 лет. Если бы это была не «Шинель», а, скажем, «Невский проспект» — съемки бы длились так же долго?

— Если бы я работал нормально, без перерывов и меня никто не трогал, тогда бы выпустили раньше. На «Шинель» пришлись все судороги общества. 

— Вы сейчас как будто жалеете, что не стали живописцем.

— Я не просто жалею, я считаю, что это драма моей жизни. Я оказался в сложной ситуации, когда не смог поступить в высшее учебное заведение — четыре раза пробовал и не удалось. Хотя в тот момент я знал, что понимаю гораздо больше, чем умею, то есть это был всего лишь вопрос техники. Но все равно моя тайная любовь к живописи просочилась в том числе и в мультипликацию, ведь вы же понимаете — мои фильмы резко отличаются от общего потока. Это результат моей любви к живописи, причем любви не гламурной, а подземной, со всеми внутренними вулканическими подвижками, со всеми цунами. Я знаю живопись на запах, вкус, я знаю ее на крупном плане.

— Современную живопись любите?

— А я не знаю, кого можно было бы назвать современной живописью. Допустим из поколения 30-летних — они как будто ничего не пережили, в их творчестве ничего не отражается. Человек должен испытать сильное переживание — не обязательно трагедию, но счастье, восторг открытия и потом воплотить это. Именно поэтому настоящие шедевры пишут дети — на их картины невозможно насмотреться. У меня в столе лежит рисунок моей внучки, когда ей было четыре года, он называется «Лошадь под снегом». Там скачет лошадь — ну знаете, как дети рисуют, и падают снежинки. Это — восторг. Каждый раз когда мне плохо, я достаю эту картину, и становится легче.

— Общественные изменения и технологический прогресс каким-то образом на вас влияют?

— Я остаюсь тем же, кем был. Когда-то зашел разговор о кино, и я сказал, что мне плевать, какой техникой оно обладает — 3D, 8D, всё равно. Я хочу знать, где кино, взглянув на которое, мы можем увидеть отражение последних 20 лет жизни. Кем стал человек? Искусство должно отображать жизнь — это не мной изобретено. У нас все время кричат: «Ах, Достоевский!», но никто не одушевляется его вопросами. Вот мы сегодня с моей петербургской подругой гуляли по Эрмитажу, и я говорю: «Это художник Клод Лоррен, любимый художник Достоевского». И в связи с Клодом Лорреном он пишет в своем дневнике: «Человечество должно жить в саду и обновляться садом». А теперь посмотрите вокруг — где этот сад?