Виктор Пелевин — единственный, наверное, писатель, чье 50-летие — само по себе достаточный информационный повод для колонки. Понятно, почему так: без Пелевина представить себе нашу жизнь невозможно. Не то что литературную жизнь — это понятно: из писателей на Пелевина ориентируются или от Пелевина отталкиваются все, кому до 50 еще 10, 20 или 30 лет, — больше того, без него невозможно представить себе просто жизнь.
Пелевина мы ежедневно цитируем, «по Пелевину» понимаем происходящее, вообще иногда возникает ощущение, что мы живем в мире, придуманном Пелевиным. Так Петр Пустота обнаружил однажды, что живет в мире Котовского, а героиня рассказа «Девятый сон Веры Павловны» после смерти попала в роман Чернышевского.
Откуда это ощущение — понятно: в 1990-х вместе с новой страной родился новый язык, и именно Пелевин из ртути нового русского языка синтезировал золото формул, описывающих новую реальность. Грубо говоря, когда Пелевин пишет, что раньше нами правил красный дракон, а теперь зеленая жаба, он описывает реальность, и только. Но потом, поскольку мы прочитали об этом у Пелевина и благодаря ему это наконец заметили, каждое новое явление реальности, подтверждающее справедливость найденной им метафоры, вызывает у нас дежавю с привкусом пелевинщины.
Сказанное выше — всего лишь общее место. Более того, через много лет формула «кто не хочет работать клоуном у пи…сов, будет работать пи…сом у клоунов», как и многие другие, потребует комментария. Вообще актуальный политический комментарий выветривается из текста прежде всего остального. Пелевин — безусловно, лучший политический комментатор (или, по Льву Данилкину, создатель действующих моделей современности), но не это само по себе делает его большим писателем.
Вот о чем никто, кажется, еще не сказал: Пелевин в новейшей русской литературе — первый и главный наследник Набокова. «Началось все с того, что как-то однажды днем Вера задумалась не о смысле существования, как она обычно делала раньше, а о его тайне», — это ведь то самое, что делает и набоковский Фальтер. И это как раз то особое смещение взгляда, которое и Набокова делает Набоковым, и Пелевина — Пелевиным. «Это тайна та-та, та-та-та-та, та-та, а точнее сказать я не вправе», — эти ключевые для понимания Набокова стихи можно было бы вложить в уста любого из пелевинских героев.
В русской прозе, а особенно в XX веке нет магистрального течения. Но наряду с линиями (условно, крайне условно) Горький–Фадеев–Трифонов или, например, Кузмин–Мандельштам–Гинзбург есть и такая: Л.Толстой–Набоков–Пелевин.
Подробному объяснению, почему так, нужно было бы посвятить не одну страницу. И то, что Набоков много пишет о Толстом, а Пелевин — о них обоих, — конечно, признак связи, а не доказательство. И все-таки конспективно. Это общность стилистическая (не красота слога — самоцель, а точность высказывания; красота появляется только вместе с точностью), общность творческая (презрение к унылой «правде жизни»; только творческое воображение понимает, как все «на самом деле»), общность идейная (рассуждения о Пелевине-постмодернисте и Пелевине-буддисте всегда попадают пальцем в небо; он, как и Набоков, и Толстой, — кантианец, если уж на то пошло). Наконец, особый вкус к иронии и не в последнюю очередь — к самоиронии.
Пелевину сегодня 50. Сделанного им к сегодняшнему дню достаточно по любому, самому гамбургскому, счету. И однако на весну анонсирован новый роман, и это радостно. Я предпочитаю смотреть в будущее без скепсиса: у Пелевина, я думаю, есть еще чем нас порадовать.
