Можно сказать, что с Вишневской я был знаком всю жизнь — ведь у родителей дома были ее пластинки. В нашей семье не очень знали о существовании Ростроповича, а вот о том, что Вишневская есть на этом свете, — всегда знали. Еще до личного знакомства с ней я несколько раз ловил себя на мысли о том, что было бы прекрасно поработать с ней. Меня тянула вот эта ее душевная статность, какой-то внутренний камертон.
А однажды в моем доме раздался телефонный звонок, и я услышал совершенно знакомый мне голос. Это был Ростропович. Я не мог поверить, что он мне звонит. Он предложил мне ставить с ним «Хованщину» в La Scala (проект не состоялся. — «Известия»). Потом мы встретились в Петербурге у них дома — Ростропович пригласил меня на ужин.
Картошечка, водочка... Галина Павловна разливала борщ по тарелкам, и это был очень сердечный вечер. В тот момент, когда я пересек порог ее петербургского дома, она меня обняла — и сразу появилось такое чувство, как будто мы с ней давно были знакомы. Они с Ростроповичем вели себя очень просто, по-человечески, как будто не было никаких статусных расстояний. Это было какое-то чудо. Я ушел оттуда с прекрасным чувством. Я увидел настоящую русскую культуру, настоящий русский дом и вот то великое качество высокой интеллигенции, высокой знатности (образно говоря, не в смысле дворянства). С тех пор я уже неоднократно бывал в доме у них, мы вечерами сидели, разговаривали...
Там же у меня возникла мысль сделать документальный фильм «Элегия жизни» о Ростроповиче и Вишневской. Они согласились на это с радостью, уделяли съемкам большое внимание, много времени потратили — и он, и она. Специально приезжали ради этого в Петербург. И я видел, как складывается жизнь в их большом многоэтажном доме, похожем на дворец. Как Ростропович репетирует, а она его ждет...
Она, конечно, была хозяйкой в доме. Я много раз ловил себя на том, что я смотрю на нее — и вижу русскую государыню. Если бы у нас было монархическое устройство государства, она была бы лучшей царицей. И потому, как она умела гневаться, и потому, как умела прощать, и потому, что она была пронзительно умна. Во время съемок «Александры» у нас два раза были встречи с чеченскими чиновниками, и я видел, как она сурово, серьезно и просто с ними разговаривала. Она умела просто и ясно выражать свои мысли — даже самые масштабные, политические и государственные.
При работе над «Александрой» (в этой картине Вишневская сыграла главную роль как драматическая актриса. — «Известия») у нас моментально сложились очень сердечные отношения. Она сразу сказала: «Я понимаю, что фильм делает режиссер, и пойду за вами во след — туда, куда вы меня поведете». И я ответил: «Ну, для начала я поведу вас в Чечню». «В Чечню? Ну хорошо». Я знаю, что ее отговаривали ехать туда, потому что там было совсем небезопасно. Но она поехала.
Когда мы начали подготовительные работы, вечерами и ночами слушали Шаляпина, смотрели Анну Маньяни. Разговаривали о роли, о гриме, о драматургии. Она задавала очень мало вопросов, но очень внимательно слушала, впитывала каждую интонацию, каждое замечание. И когда мы анализировали работу Анны Маньяни, то она просто разбирала на какие-то молекулы это изображение на киноэкране.
Проблемы у нас были только тогда, когда мы делали грим. Ей было трудно привыкнуть к новой роли — женщины из другого социального среза. Потому что много лет она была в этом царственном состоянии, а тут — простая женщина. И она даже попросила убрать этот грим, чтобы ей было удобно, но я был вынужден проявить жесткость. Я сказал категорически, что историю жизни героини поменять невозможно и ей нужно пройти через это внутреннее перевоплощение, перестройку. Она коротко подумала и согласилась. После этого все шло как по партитуре. Бывало, на съемках в перерывах она брала наушники и слушала оперы, симфоническую музыку — она привезла с собой диски. А вечерами мы разговаривали с ней о жизни.
Последний раз я с ней общался несколько месяцев назад. Мы собирались в январе следующего года снимать с ней фильм, где она должна была читать русскую классическую поэзию — Пушкина, Лермонтова, Тютчева. Но — не состоялось, увы.
И я сожалею, что нам не удалось поработать с ней на «Фаусте», потому что там для нее предназначалась одна из главных ролей — Ростовщик (так зовут в сокуровской картине персонажа, ассоциирующегося с Мефистофелем. — «Известия»). И мы даже прошли с ней грим и актерские пробы, но, к сожалению, какие-то близкие ей православные люди сказали, что категорически нельзя этого делать, и она испугалась. Сожалею, что были в Москве люди, которые воспрепятствовали осуществлению этого огромного, грандиозного труда. Она была способна и готова к этому. Она бы сыграла эту роль поразительно. Я видел это, чувствовал, и эта роль писалась для нее. Она грандиозно одарена как драматическая актриса.
Уход Галины Павловны — это огромная потеря и для искусства, и для человечества вообще. Еще и потому, что она была исключительно честной и порядочной. Это в артистической художественной среде — редкость.
