«Своей верой Гергиев открыл во мне второе дыхание»

Один из крупнейших мастеров русской музыки Родион Щедрин готовится к масштабным празднествам по поводу своего 80-летия. Из беседы с композитором обозреватель «Известий» узнал, почему Чайковский кокетничал, а Стравинский не давал Щедрину выйти из депрессии.

— Ваш юбилей в Москве отмечается на высшем уровне, участвуют лучшие российские дирижеры: Гергиев, Плетнёв, Юровский. Все-таки есть пророк в своем отечестве?

— Прежде всего я рад, что дожил до этой цифры. Через несколько дней официально перейду в разряд долгожителей, а ноги всё еще ходят, руки двигаются, голова работает. И, конечно, признание своей страны — огромная награда для любого.

— Среди молодых музыкантов бытует убеждение: чтобы стяжать славу в России, нужно сначала уехать на Запад.

— Я так не думаю. Все мои изначальные самоосуществления связаны с Россией.

— Где вас любят больше — здесь или в Германии?

— Конечно, здесь. Хотя, поскольку мы с Майей много времени проводим в Мюнхене, надо сказать, что и немцы относятся к нам очень внимательно. Баварская академия изящных искусств в честь моего юбилея устроила специальный вечер. Членом этой академии я был избран тайным голосованием еще в 1976 году. Недавно узнал от вдовы Карла Орфа, что это он меня рекомендовал. Оказалось, я был третьим русским композитором, избранным в академики, после Стравинского и Шостаковича.

— Почему вы выбрали именно Мюнхен?

— Это просто судьба. Я участвовал в замечательном фестивале «Мюнхенское фортепианное лето» — тогда я неплохо играл на рояле. Потом меня стали приглашать на следующие форумы. Вообще баварские земли мне больше по душе, чем Северная Германия. Теперь я Мюнхен знаю и искренне люблю. Мы живем в самом центре, в 200 метрах от Мариенплац. Сносно говорю по-немецки, хотя Шопенгауэра и Ницше читаю все-таки с трудом.

— В прошлом году отмечалось 80-летие Софии Губайдулиной. Честно говоря, отмечалось скромнее, меньше было громких имен. Как вы думаете, почему?

— Не знаю, я ведь не принимал участия в организации своего юбилея — это инициатива российских музыкантов.

— Почти все великие композиторы почему-то заканчивали писать именно после 80 лет. Чем это можно объяснить?

— Всё зависит от генетики и физиологии. Вагнер писал от года к году всё лучше и лучше. Кто-то наоборот, шел по убывающей. Майя Михайловна всегда говорит: «Вот букет роз. Все завяли, а одна стоит. Это же не ее заслуга — значит, какая-то стойкость в ней была заложена». Конечно, мои глаза теперь устают больше; даже рука начинает болеть, если долго пишу. Но мозг работает, и я доволен тем, что сейчас сочиняю. Я получаю от работы не просто удовольствие, а наслаждение. Я жду этого момента, когда выйду из душа, выпью кофе, побреюсь — в отличие от нынешних мужчин, — потому что люблю чувствовать свежесть, и сяду за письменный стол.

— Вам никогда не приходится, как Чайковскому, заставлять себя?

— Я думаю, Чайковский немножко кокетничал, говоря об этом. Конечно, есть механическая работа. Я всегда пишу партитуру, а потом сам делаю переложение для фортепиано. Но в любой профессиональной работе есть то, что тебя больше радует, и то, что делать необходимо.

— Как часто вы работаете?

— 24 часа в сутки. Я могу смотреть телевизор или пить чай, но мозг всегда заряжен.

— Вы пользуетесь гаджетами?

— У меня в iPad и телефон закачано множество литературы, в основном классической.

— Сочиняете музыку тоже за компьютером?

— Нет, в это я не верю. На компьютере можно делать только прикладную музыку. Для меня существование прямой связи между мозгом, рукой и бумагой является аксиомой.

— Бывали ли у вас творческие кризисы?

— В 1979 году была серьезная депрессия. Вытащил меня из нее писатель и философ Владимир Леви. Причем абсолютно бессребренно — он просто приходил и занимался мною в течение какого-то периода времени. У нас здесь на Тверской две квартиры — мой кабинет и соседняя трехкомнатная. В один из первых приходов он говорит: «Что-то в ваших квартирах не в порядке. Можно, я обойду?» Обошел и несколько раз возвращался к шкафу с подарками. Знаете, что он нашел? Фотографию Стравинского, которую Игорь Федорович сам Майе надписал. Леви сказал, что эту фотографию надо убрать. Я был ошеломлен. Мы ее отдали в музей.

— Депрессия прошла?

— Прошла. Ну он еще сказал мне выбросить часы, потому что у меня есть «порок точности». Его рецептам я следую до сегодняшнего дня. Я помню, как он со мной говорил: тихо так гипнотизировал, закрыв шторы. «Вы свои лучшие сочинения напишете после болезни», — говорил он. Мне это казалось абсурдом. Я ведь уже написал к тому времени и «Конька-горбунка», и «Мертвые души», и «Анну Каренину». А сейчас считаю, что он был прав.

— Вы знаете, какое из ваших произведений самое часто исполняемое?

— Знаю, «Кармен-сюита».

— Вас не смущает, что самым популярным стал опус, который только наполовину ваш?

— Нет. Если бы я был автором только одного сочинения, было бы странновато. Но поскольку я написал еще больше ста опусов, а одна из моих транскрипций стала такой популярной и приносит мне возможность снимать в Мюнхене квартиру, я должен только радоваться. К тому же я считаю, что это все-таки довольно удачная работа. Я получил в ее адрес такие комплименты от Шостаковича!

— До какого года у вас есть заказы?

— До 2015-го, и все время поступают новые предложения. У меня заказов больше, чем нужно, если соотносить их с возрастом, которого я достиг.

— Можете раскрыть что-нибудь из своих планов?

— Про один проект расскажу. Мы с Гергиевым договорились, что объявим о нем на совместной пресс-конференции в Петербурге, но журналисты уже все пронюхали и задали ему этот вопрос. Я пишу оперу «Левша», которая будет поставлена на новой сцене Мариинского театра.

— Грозит ли нам конец времени композиторов, провозглашенный вашим коллегой Владимиром Мартыновым?

— У меня нет ни малейшего пессимизма по поводу будущего классической музыки до тех пор, пока будет стоять Земля. Есть взлеты и падения интереса к классике. Есть декларации композиторов на этот счет. Но всё это преходяще.

— Кто виноват в расколе между академической музыкой и публикой?

— В большой степени вина лежит на композиторах, которые исповедуют религию оголтелого авангардизма. Нельзя быть рабом этого весьма ограниченного круга — композиторов, пишущих для композиторов. Ведь в то же время цунами эстрады, которое накрыло планету, вторгается в наше пространство, предназначенное для современной классической музыки. Нужна сила тысячи Гераклов, чтобы с этим бороться.

— У вас, как у Вагнера, появился преданный, фанатичный покровитель. У него был король Людвиг Баварский, у вас — Валерий Гергиев.

— Ну, я все-таки не смею, как Вагнер, кидать в Людвига туфли. Но вообще, когда в тебя верят — это огромная помощь. Своей верой Гергиев открыл во мне второе дыхание. Многие мои последние сочинения сделаны по его заказам. Например, моноопера для Зальцбургского фестиваля — «Клеопатра и змея».

— Вы не обиделись на Анну Нетребко, отменившую свое выступление?

— Жалко было, я ведь писал именно для нее. Но Анна действительно была больна, это не был просто вежливый повод. Она мне звонила, и я слышал, что она хрипит. Ее заменила немецкая певица Мойца Эрдманн.

Сейчас Гергиев исполнит «Клеопатру» и в Москве, и в Петербурге. Вообще я очень счастливый человек: до Гергиева в моей жизни очень многое значили также Бернстайн, Светланов, Ростропович, Темирканов, Маазель, Янсонс, Менухин, Рождественский. Мою музыку даже Стоковский и Орманди играли — это уж совсем, кажется, было в XV веке. Любой композитор мне бы позавидовал. Даже Бетховен.