Интеллигенция в эвакуации

В сборнике «Странники войны» реконструирован один из эпизодов Великой Отечественной войны. В начале июля 1941 года в эвакуацию был отправлен детский лагерь Литературного фонда. Писательских детей сначала разместили в доме отдыха Татарского совнаркома в Берсуте, потом — в Доме крестьянина в Чистополе. Литературовед и писатель Наталья Громова собрала свидетельства тех самых эвакуированных детей.

Эта хроника стала продолжением книг «Чистопольские страницы», «Дальний Чистополь на Каме», которые Громова готовила в соавторстве с краеведом Ниной Харитоновой и ее учениками. Сборник разделен на две части: героями первой стали погибшие на войне Георгий Эфрон, Никита Шкловский и Всеволод Багрицкий.

Вторая часть — воспоминания самих участников событий. Среди авторов — дети погибшего на Финской войне писателя Бориса Левина, детского писателя и критика Александра Ивича, детской писательницы Маргариты Шор-Ивенсен, поэта Алексея Суркова.

Одни свидетели стараются восстановить любые подробности тех событий, другие, напротив, замыкаются в немногословии. «Елабуга была страшная. Там были не писатели, а какая-то мелочь. Я их и не читал никогда. Там был страшный быт. Мы выживали. И в этом нет ничего интересного», — отвечает Вадим Сикорский, единственный оставшийся свидетель последних дней Марины Цветаевой. Беседа с ним приводится в главе о Георгии Эфроне.

Как и в любых других подряд записанных свидетельствах, мелкие бытовые подробности чередуются с наскоро перечисленными биографическими фактами. От этой постоянно меняющейся фокусировки читателю становится не по себе. Вот Варвара Шкловская рассказывает о том, как ее брат Никита спасает из «чистопольской грязи» калошу Анны Ахматовой. И тут же — умещает в один абзац трагическую историю всей семьи: «Когда Владимира Борисовича сослали на Соловки, отец вытащил его оттуда. Но в начале 30-х годов его снова арестовали, уже по так называемому делу «словарников» (целый круг авторов, делавших немецко-русский словарь, обвинили в фашизме)… Брата ему снова удалось вытащить… Его все-таки расстреляли в 1938 году по делу эсперантистов».

За историями о том, как литфондовские мальчики дрались с местными, следуют жуткие сцены: «Все эти дни по городу в грязи по колено идут толпы плачущих женщин и детей. На этом фоне московская публика в Доме культуры ставит «Любовь Яровую» Тренёва». Одни «плачущие женщины и дети» смотрят на других «плачущих женщин и детей».

Восстановление исторической памяти ценно само по себе, так что «и в этом нет ничего интересного» — лишь одно из возможных суждений о литфондовской истории. Но уложить эту многоголосную хронику в готовую схему «отцы и дети» тоже вряд ли удастся. Ведь такая схема предполагала бы, что надо сравнивать разные детские достижения.

Но этим «странникам войны» делить нечего: «К сожалению, о нем некому было хлопотать, как это произошло в случае с Сережей Шиловским, сыном видного генерала. Муру не повезло, как Льву Гумилеву, сыну Ахматовой, который встретил победу в Берлине. Правда, после войны на долю Гумилева выпало очередное тюремное заключение и лагерь».

Хотя, конечно, в книге собрано множество подтверждений тезиса о том, что и во время войны жизнь продолжается. В новый год эвакуированным писательским детям ставят елку. Все читают и почитают Пастернака и других классиков, некоторые из которых обитают тут же и даже обедают в интернатской столовой.

Сам Борис Пастернак выдает афоризмы о том, что «отсутствие всех этих кранов и штепселей» — не лишение. Женщины, эвакуированные вместе с маленькими детьми, берутся за любую работу. Попутно они учат школьников иностранным языкам. Интеллигенция оказывается готовой к мобилизации в трудные времена, как никакой другой класс. Об этой простой истине и напоминает сборник.   

Но все-таки во всей этой разноголосице находится один сюжет о сравнении, который подхватывают сразу несколько рассказчиков. И это сюжет о писательских женах. Ставшая одной из центральных в сборнике история самоубийства Марины Цветаевой обретает свою жутковатую тень. Одна из писательских жен красуется перед другими в цветаевских парижских шляпках. Ей «повезло», она купила их за бесценок и решительно не понимает, почему другим от этого зрелища хочется выбежать из теплого дома прочь, под ноябрьский мокрый снег. Граница, пролегающая между дамой в шляпках и дамами без шляпок, оказывается подозрительно универсальной.