«Пусть ваша консервативная публика ищет причину беды внутри страны»

Январская новинка в афише Большого театра — одноактная притча Мориса Равеля «Дитя и волшебство» — готовится британцем Энтони Макдональдом в режиме авторского театра: он и режиссер, и сценограф, и костюмер красочного музыкального шоу. Незадолго до премьерного уикенда господин Макдональд встретился с обозревателем «Известий».

— Вы уже бывали в России?

— Нет, я здесь впервые, хотя мечтал приехать всю жизнь. Нахожу Москву впечатляющей, слегка экзотичной, полной контрастов — красивой и уродливой. Конечно, здесь много европейского, но атмосфера совсем другая. И всё очень большое: по ощущению Москва обширнее, чем Лондон. В том числе из-за пробок. Однажды я сел в машину, и мы простояли полтора часа, не сдвинувшись с места, так что пришлось выйти и пересесть на метро.

— И как вам метро?

— Это невероятно. Московский метрополитен строили во времена, когда труд считался самым важным в жизни. Поэтому всё было задумано так, чтобы метро вдохновляло людей по пути на работу. Неважно, в каких условиях ты живешь, но, отправляясь на службу, ты чувствуешь, что трудишься для всех и каждого.

— С местным населением общаетесь?

— Я много говорю с московской молодежью, и, мне кажется, она прекрасна. У меня большие надежды на Россию в будущем, если, конечно, все молодые не уедут отсюда.

— Вы ставите «Дитя и волшебство» для взрослых или для детей?

— Вообще опера адресована и тем и другим. Но меня заранее предупредили, что в Москве мы делаем ее на русском языке и специально для детей. На самом деле текст и музыка очень сложны и философичны.

— Есть версия, что эта опера — о самом Равеле и его матери, об их тесных взаимоотношениях.

— Я тоже так думаю. И думаю, что Равель был геем. А либреттистка оперы Габриель Колетт была бисексуальна, и у нее тоже были очень близкие отношения с матерью.

— На ваш взгляд, мать Равеля была главной любовью его жизни?

— Да. Мы вообще не знаем, любил ли он кого-то еще.

— Летом в Москве случился грандиозный скандал: спектакль вашего соотечественника Кристофера Олдена «Сон в летнюю ночь» обвинили в пропаганде педофилии. Не боитесь ставить оперу для детей в таком контексте?

— Нет, в опере Равеля ни о каком совращении малолетних не может быть и речи. В России сейчас всё пытаются запретить, борются с пропагандой гомосексуализма. Мы пережили это 20 лет назад. Теперь у нас сторонники и противники однополых браков воюют.

— Продолжая детскую тему: как вы относитесь к «закону Димы Яковлева»?

— С большой грустью. Я хотел бы, чтобы границы были более открыты для всех. Если бы американцы увозили тех детей, о которых уже заботятся другие люди в России, это было бы нехорошо. Но если они просто хотят помочь — почему нет? Российско-британские отношения после отравления Литвиненко тоже очень запутанны и сумбурны. Как мы шутим, «от Распутина до Путина».

— По сюжету оперы ребенок очень жесток к окружающим его персонажам. Вина лежит на нем самом?

— Нет, я обвиняю его маму. Она слегка напоминает тех женщин, которых я видел в Москве — больше заинтересованных в том, как они выглядят, чем в своем ребенке.

— Где вы встретили таких женщин?

— Моя Москва — это треугольник между «Марриотт Авророй», Большим театром и рестораном. В этом районе фланирует множество неотразимых дам на самых высоких каблуках в мире, с самыми короткими юбками, с самым плотным мейкапом. Ведь это специфически русский феномен, разве нет?

— Скорее, феномен того самого треугольника. Получается, что ваш герой — тоже немного сирота?

— Ему явно не хватает материнского внимания. А где его отец, мы не знаем.

— Забавно, что предыдущая премьера Большого театра довольно похожа на нынешнюю. Вы видели «Мойдодыра»?

— Видел. Да, пожалуй, сходство есть. И здесь, и там окружающий мир злится на ребенка.

— В вашем послужном списке больше сценографических, чем режиссерских работ.

— Я всегда хотел быть режиссером, но когда начал учиться, увидел, что сценографы получают больше удовольствия от рабочего процесса. Прошло много времени, прежде чем я решил вернуться к режиссуре.

— Вам доводилось оформлять спектакли в главном театре Соединенных Штатов, Метрополитен-опера. Какие впечатления?

— Там выстроена предельно эффективная производственная система. Наверное, лучшая из тех, что мне приходилось видеть. Технический директор был маленьким Гитлером: все его боялись, и работа спорилась. Но он был помешан на стремлении все контролировать — это мешало.

— В Большом есть такие люди, помешанные на контроле?

— Может, на самом верху? Вообще было бы неплохо иметь побольше таких людей. Я не хочу прозвучать… как там это слово… патриотичным, но в Британии потрясающая система постановочного менеджмента. Когда в процессе репетиций возникают малейшие проблемы, менеджер их фиксирует и вечером дает указания всем службам. На следующее утро проблемы уже решены. Такой системы нет ни во Франции, ни в Германии, ни здесь.

— Почему обостряется противостояние оперных режиссеров и консервативного большинства публики?

— А вы посчитайте, сколько опер мы ставим вновь и вновь? Этот список очень мал. Способов взглянуть на одни и те же сюжеты по-новому тоже не так уж много. Потому режиссеры и изощряются. В любом случае, если ты режиссер, ты должен рассказать историю и представить музыку так, как ты их чувствуешь, а не так, чтобы понравиться публике. Главное — понравиться самому себе.

Кстати, у вас ведь в 1920-е годы сложилась великая традиция экспериментального театра. Почти все, что вы тогда делали, до сих пор не превзойдено нигде в мире. Так что пусть ваша консервативная публика ищет причину беды внутри страны.

— Вам русская театральная традиция помогает в работе?

— Знаете, кто мой любимый драматург? Чехов. Страшно сказать, но я считаю его более великим автором, чем Шекспир.