«Тема зависти не стоит для нас так болезненно, как для Большого»

19 февраля в рамках фестиваля «Золотая маска» Санкт-Петербургский театр балета Бориса Эйфмана покажет спектакль «Роден», посвященный великому французскому скульптору. С Борисом Эйфманом встретилась обозреватель «Известий».

— Ваш приезд с «Роденом», где звучит тема творческой зависти и ревности, кажется на фоне известных балетных событий символичным.

— Никогда не думал об этом. Для нас огромное счастье выступить на исторической сцене Большого театра. Надеемся, что сможем в этот единственный спектакль вложить всю нашу творческую энергию и покажем москвичам один из наших последних и успешных балетов. Никаких других соображений быть не может.

— Почему? Вы не думаете о случившемся с точки зрения Моцарта и Сальери?

— Тема зависти и ревности не стоит для нас так болезненно. Мы всегда жили своей жизнью, в стороне от больших интриг. С Большим и Мариинским театрами мы существуем параллельно, хотя и в едином танцевальном пространстве. У нас с ними нет конкуренции, творческой или человеческой. Я люблю эти две труппы и надеюсь, это взаимно. Хотя у меня, как у хореографа, есть белая зависть: я со многими артистами Мариинского и Большого хотел бы работать, но именно работать, а не переманивать.

Откровенно говоря, 35 лет жизни нашего театра вне большой балетной политики дали положительный результат: мы не тратили время ни на что другое, кроме искусства. А то, что произошло в Большом... Какие времена, такие нравы. Достоевский сказал в «Братьях Карамазовых»: если Бога нет, то все дозволено. То есть если Бог есть, то не все дозволено — существует страх греха, человек должен помнить о Высшем суде и сдерживать свои инстинкты. Мы же умудрились все извратить: и Бог есть — люди ходят в церковь, замаливают грехи, — и в то же время все всем дозволено. Цинизм, лицемерие — явления не Большого театра, не Москвы, не России, это общемировая беда. О чем вещают интернет и ТВ? Убийства, терроризм, похищения детей. Бог и сатана всегда бились за человека, но сейчас зло в человеке получило благодатную почву для самовыражения. Искусство должно вернуть человеку человеческое, одухотворить его. Наш «Роден» — катализатор  позитивных эмоций. Этот спектакль не только о творческой ревности, но и об искусстве, жертвенности, любви.

— В ваших балетах, в том числе «Родене», немало сцен насилия. Не чувствуете за них вины?

— Нет. У нас нет жесткого негатива, показа бессмысленности и обреченности существования. Через драматические сцены мы приходим к катарсису, через боль — к выздоровлению. Если бы наше искусство несло только негатив, мы бы не давали столько спектаклей при полных залах.

— Но с телами танцовщиков вы обходитесь жестко, даже жестоко. Происходит то, что можно назвать разрушением телесности.

— Это не жестокость, я открываю новые нереализованные возможности тела и, освобождая его от сдерживающих канонов, делаю танец выразителем нашей внутренней жизни. Любая экстремальная поддержка, движение на грани срыва — это выражение эмоционального состояния современного человека. А через десять лет пойдут еще дальше: то, что сегодня поражает, будет нормой.

— 2013-й — год юбилея «Весны священной». Эта музыка идеально подходит к вашему стилю, но вы почему-то никогда к ней не обращались.

— Я неоднократно об этом думал и продолжаю думать, но есть страх. Существуют ведь очень хорошие прочтения этой музыки — Нижинского, Бежара. Многие хореографы к ней обращаются. Не хочется стоять в очереди, конкурировать — хочется делать то, что волнует меня, дать зрителям то, что они нигде больше не увидят.

— И вы решили поставить «Карамазовых».

—  Да, я поставил этот спектакль 18 лет назад, получил массу премий, его ставили в Германии и Венгрии, но в какой-то момент он выпал из репертуара, а когда я вернулся к нему, то увидел, что совсем по-другому воспринимаю и героев, и идеи, пронизывающие этот великий роман. И я решил сделать новую версию — это 95% новой хореографии, новые костюмы и сценография. Я полгода помучился, но результатом, смело могу говорить, доволен. Сегодня у меня есть четыре спектакля, за которые мне не стыдно, — «Онегин», «Анна Каренина», «Братья Карамазовы» и «Чайка». Все они вдохновлены гениальными русской литературой и музыкой.

— Темы в «Карамазовых» подняты мировоззренческие, а танцовщики у вас очень молодые. Они понимают, что вы хотите донести до зрителя?

— По-разному. Если раньше были танцовщики-актеры, мощные личности, то сегодня превалирует техника, и не каждый может погрузиться в философскую глубину Достоевского. Но мы работаем, 2 апреля будет премьера, еще есть время осмыслить то, что мы делаем. Достоевский для них не близкий писатель, между мной и ними два, если не три поколения, но этот балет будет для них важным уроком жизни.

— Вы сами сильно изменились с 1995 года?

— И да, и нет. Главное, я сохранил себя как художник, уж извините, буду хвалить себя. Я старею, но желание сочинять не ослабевает, мне хочется все больше работать, развиваться, использовать новые возможности человеческого тела.

— Вы сейчас узнаете в своем сыне себя?

— Нет, не узнаю. Ему 18 лет, и он больше живет в виртуальном мире. Думаю, он подрастет и будет по-другому все воспринимать — искать связи, а не обрубать их. Ценность нашей страны — в прошлом, в накопительном багаже, который собирали наши предки. Эти глыбы литературы и искусства, этот огромный духовный опыт гениальных предшественников мы даже не пытаемся передать будущему поколению — нет такой государственной программы. Все, что окружает молодых, привнесено из другого мира, который не знает ни нашей души, ни наших идеалов. Но если мы не передадим их нашим детям, у нас будет другая страна и другая нация. Вот почему я обращаюсь к русской классике. Хочу, чтобы нашим наследникам достались не только наши квартиры, но и духовное богатство.

— В своей школе вы сделаете такую программу?

— Она будет приоритетной. Нам нужны не просто танцовщики, а танцующие Артисты. Раньше артист шел по улице, его было видно. Сегодня непонятно, кто идет. Посмотрите на лица. На Западе, как ни странно, еще в какой-то степени сохранились типажи балетных артистов с особым выражением глаз, у нас их почти нет. Нам нужно вернуть не звание, а призвание — тут необходима новая идеология воспитания следующих поколений деятелей балета.

— Когда вы планируете первый выпуск своей школы и какова будет технология воспитания артиста?

— 1 сентября 2013 года мы откроемся. Будет два потока. Один — как в хореографических училищах: ребенок приходит после начальной школы и семь лет учится; другой — экспериментальный, обучение с 7 лет. На него я возлагаю особые надежды. Здесь в первые годы мы займемся духовным воспитанием, будем формировать творческую реакцию на мир — приблизим ребенка к культурным ценностям. Занятий у станка в это время не будет, потому что станок — это закрепощение, его мы введем потом, когда ребенок без искусства уже жить не сможет. Когда начинают со станка, вырастает нелюбовь к балету. Надо сначала раскрепостить человека, дать ему ощущение свободы, любви к танцу. И, разумеется, важно воспитание окружающей средой — Петербургом, его архитектурой, атмосферой. Дети должны ощутить, что живут в великом городе, который хранит творческую энергию и художественные ценности великих предшественников.