Русская революция оказалась кровавой, холодной и голодной, но она не была фатальной для будущего страны. Многие народы прошли через эту напасть, оставив ее позади как более или менее романтическое приключение. Очистительная гроза была неизбежна; как ни восхваляй «Россию, которую мы потеряли», а всё же повсеградный хруст французской булки не мог заглушить «Интернационала». При всем трагизме цареубийства и братоубийства сама по себе революция была лишь половинкой беды. Настоящая беда в том, что ее так и не сменила реакция. Наступления реакции ждали и люди начитанные, знавшие судьбу прошлых смут, и граждане попроще — те, кто еще надеялся пожить человеческой жизнью. Но увы, большевики не проиграли гражданскую войну. Их не свалили ни кронштадтские матросы, ни тамбовские крестьяне.
Последний шанс на реакцию был упущен в конце 1920-х годов: вопреки надеждам сменовеховцев и страхам поэта Маяковского, нэп не переродил советскую власть в буржуазном духе, фарфоровые слоники с комодов хорошеньких комиссарш не пошли на штурм Кремля. Именно на это время приходится созревание Сталина как политика: из заядлого спорщика на шумных толковищах Политбюро и ЦК он превращается в одинокого вождя с трубкой, постепенно обрастающего армией бронзовых и каменных двойников.
Сталинско-антисталинские споры, до сих пор пылающие у нас и по юбилейным поводам, и без таковых — это разговор не о личности Сталина, не об эффективности его «менеджмента» и даже не о «миллионах расстрелянных» — многих ли волнуют чужие могилы? Это прежде всего разговор о судьбе интернациональной химеры — советской элиты, образование и распад которой составляют, может быть, главное содержание нашего XX века.
Самый страшный грех Сталина перед этой элитой заключается в его простодушии, то ли искреннем, то ли наигранном. Он, кажется, принял за чистую монету слова Ленина о том, что «каждая кухарка может управлять государством» — и организовал массовые «ленинские» (а на деле, конечно, сталинские) призывы в правящую партию, натащив в нее, как мы бы сейчас сказали, «Уралвагонзавод» и всяких «Свет из Иванова», которые тут же стали теснить старую гвардию — языкастых публицистов, пообтершихся в Америке и Европе. Он слишком серьезно отнесся к догмату о национализации средств производства. Отсталый кавказский семинарист не захотел понять простой двухходовки: сначала мы национализируем активы, а потом их приватизируем, но только в свою, революционную пользу.
Троцкий обвинял Сталина в попытке «российского термидора» — и был, как водится, в корне неправ, ведь термидор означал конец террора, тогда как у Сталина были совсем иные планы. «Сам ты термидор», — мог бы сказать ему Сталин. Левая фраза, которой щеголяли троцкисты, не должна вводить нас в заблуждение — мы еще помним перестроечную борьбу с бюрократизмом и привилегиями, помним лозунг «Больше света, больше социализма», под которым остатки социализма успешно рушились. Если бы партийная оппозиция победила в конце 1920-х, то логика развития (отказ от построения социализма в одной стране и постепенное разочарование в перспективах мировой революции) неизбежно привела бы новых хозяев России к превращению в класс собственников.
У нас могли быть совсем иные 1930-е годы, больше похожие на 1990-е. Зиновьев и Каменев в роли Собчака и Попова. Акционерное общество «Метрополитен им. Кагановича», акции которого оформлены на жену того же Кагановича. Усатые комбриги, обживающие Лазурный берег с очаровательными дворяночками. Самуил Маршак, приватизирующий «Детгиз». При всей опереточности картинки такой поворот в конечном итоге обернулся бы благом для страны: если уж 1990-е были неминуемы, лучше было их пройти на 60 лет раньше.
Но Сталин не оценил остроумия замысла: вместо того чтобы позволить новой знати обрасти землями и заводами, он запустил механизм ее уничтожения. Несостоявшиеся банкиры, стальные короли, пивные бароны, газетные магнаты — вот кто, помимо прочего, был пущен под нож в 1937-м. Альтернативное будущее страны. Известное замечание Сталина об ошибке Ивана Грозного, не ликвидировавшего пять боярских родов, показывает, что и сам Сталин осознавал свой террор как борьбу со своего рода «боярством».
Впрочем, в этой борьбе Сталин не мог быть успешнее царя Ивана. Новая знать оказалась живучей: пережив разгром, она мигрировала в прессу, культуру, гуманитарные науки. Война с призраком Сталина сделалась ее кровным, семейным делом. При Хрущеве «дети Арбата» громко заявили о себе, а при Горбачеве-Ельцине их ждал запоздалый реванш: они получили не так много власти и собственности, но зато полное информационное господство на целое десятилетие.
Но Бог любит троицу, и в четвертый раз советской химере уже не расправить крылья, у нее больше нет на это сил. Интеллигенция, жадно ловившая каждое слово своих духовных авторитетов, давно сгорела в пламени рынка. Городской потребительский класс, почему-то названный «креативным», оказался ненадежным союзником. Горстка публицистов из хороших семей продолжает встревоженно говорить про «новый 1937-й», но их голос заглушается звяканьем «гребаной цепи». Когда они замолчат, мы скажем: Сталин умер.
