В Мариинском театре завелась колоратурная блоха
В золотом фонде потенциальных оперных либретто стало одним текстом меньше: Родион Щедрин забрал себе «Левшу», продолжив освоение литературных сокровищ своего любимого русского автора.
Премьера завершила трехмесячную инаугурационную сессию Мариинки-2, к открытию которой и была заказана масштабная партитура. И Валерий Гергиев, и автор уже объявили оперу сочинением итоговым. На самом деле все наоборот: «Левша» не подводит черту, а поддерживает тусклый огонь в очаге оперной традиции — той самой, которая естественным путем привела от Монтеверди к Бергу, Прокофьеву и Шостаковичу. Щедрин сейчас единственный в России, кто не отключает эту старорежимную традицию от системы жизнеобеспечения.
В «Левше» явственно проступают оперные матрицы не только самого Родиона Константиновича (русский фольклор, по-гоголевски заостренные характеры) и его старших коллег по Союзу советских композиторов, но и отца-основателя русской музыки Михаила Ивановича Глинки. Основа драматургии «Левши» — противопоставление двух «лагерей», завещанное «Жизнью за царя»: там супротив русских были поляки, здесь англичане. Причем в полном соответствии с традицией русский народ поет, а английский танцует: наши действуют головой, басурмане — ногами.
В «Левше» вообще немало патриотизма, в том числе и злободневного. Два брата-государя — Александр и Николай Первые — живо напоминают двух последних российских президентов: один западник, другой славянофил, один увлечен аглицкими инновациями, другой доверяет своим тульским оружейникам. Прав, конечно, второй.
Достались Щедрину в наследство и свойственные русскому оперному эпосу проблемы с любовной линией. Композитор ввел в «Левшу» несколько женских персонажей и даже написал обольстительно-красивую амурную сцену, но все же love story осталась заплаткой на кафтане лесковской повести. Не Щедрин виноват — у тульского мастера с любовью не ладится; умирая на грязном больничном полу, он слышит ласковую колыбельную своей единственной «суженой» — той самой аглицкой блохи (колоратурное сопрано Кристина Алиева), которая есть его вдохновение и смысл жизни. Этот истинно оперный финал — пожалуй, лучшая находка Щедрина в «Левше».
Есть еще несколько эпизодов, которые нравятся сразу и всерьез: таковы скоростная ковка (по Щедрину — «куйка») блохи и кульминационная, помещенная в точку золотого сечения сцена бури, в которой Гергиев смог раздуть меха своего оркестра.
Лучшие моменты не случайно связаны именно с оркестром: насладиться вокальным письмом мешает одна, но существенная загвоздка — до бесконечности затянутые композитором распевы. Дослушивание до конца каждой фразы, текст которой вы уже давно прочитали на дисплее с титрами (со сцены слов все равно не разобрать), превращается в мучение. Легкость и лаконизм лесковского языка исчезают без следа.
Нечеткая артикуляция — почти единственный упрек, который можно предъявить мариинскому оперному касту. В целом же Щедрину, безусловно, повезло: нигде в мире виртуозную русскоязычную оперу не смогли бы поставить лучше, чем здесь. Левша (Андрей Попов) — тенор с трогательным, почти юродиво-искренним голосом — был награжден заслуженным ревом зала. Но еще больше удивляла общая высокая планка качественного пения, ниже которой не опускались даже третьестепенные персонажи.
Постановка Алексея Степанюка и Александра Орлова, разумеется, демонстрирует мускулы новой сцены, что в ближайшие годы обречен делать любой спектакль в Мариинке-2. Ценнее то, что при этом режиссер и художник умудряются быть экономными. Так, русские снега не просто уступают место лондонским телефонным будкам, а, поднимаются наверх и автоматически становятся лондонским же смогом.
Поддержанная с одной стороны хрестоматийным сюжетом, с другой — удачной сценографией, музыка Щедрина вполне может претендовать на приличную кассу и довольно долгую жизнь в Мариинке. Главное — не слишком тянуть ее в статус национальной оперной классики — а то окаменеет.