«Чтобы влиять, нужно вбирать. Ищу сочетание слезы и абсурда» | Статьи

31 и 1 февраля Сергей Юрский выступит на сцене петербургского театра «Балтийский дом». Спектакль «Полеты с ангелом» о Марке Шагале, созданный силами разных театральных коллективов, поставил сам артист, он же играет несколько ролей. О своих исторических персонажах и сложностях саморежиссуры Сергей Юрский рассказал корреспонденту «Известий» Евгению Авраменко.

— Вы говорили, что ради спектакля «Полеты с ангелом» отказались от нескольких проектов.

— Я бы воздержался от пафоса. Скажу лишь, что ощущаю огромную ответственность перед моим родным Ленинградом, он же Петербург и, привозя сюда спектакль, считаю себя обязанным представить зрителю что-то новое и в то же время проверенное.

Когда я задумал этот спектакль, в Театре имени Моссовета, в труппе которого я состою, я не нашел понимания. Пришлось искать помощь на стороне, делать проект, так сказать, висящий в воздухе. Откликнулись Театр имени Ермоловой и продюсер Леонид Роберман, с которым я давно знаком. Опыт «сборного» проекта далеко не первый в моей жизни. А для спектакля «Игроки-XXI» я даже придумал название театральной структуры — «АРТель АРТистов».

— Вы много раз играли роли известных людей. Стремились ли вы сделать образ Шагала достоверным — или это скорее фантазия?

— Действительно, это фантазия без претензий на историческую достоверность. Тем более что весь спектакль — это грезы, некое предсмертное видение: очень старый человек видит себя начиная от детских лет и далее — в перспективе века. Изучал ли я Шагала? Нет. Интересовался ли? Да, конечно. Книгу его прочел. Но это скорее в помощь воображению.

Исторических персон я сыграл в самом деле много. Из ролей последних лет это Циолковский в фильме «Королев» и Пастернак в сериале «Фурцева». Но это были эпизодические роли, не определяющие суть произведения. В театре я играл Мольера, короля Генриха IV, Эзопа; в спектакле по Брехту «Карьера Артуро Уи» — Джузеппе Дживолу, прототипом которого был Геббельс. В связи с этим нельзя не вспомнить «отца народов», образ которого я создал сначала в спектакле «Ужин у товарища Сталина» по пьесе Иона Друцэ, а затем в четырехсерийном фильме «Товарищ Сталин», который показали по НТВ.

Для меня история о Сталине и история о Шагале совершенно противоположны. Воплощение власти, политической мощи — и натура, абсолютно отделенная и от власти, и от политики. В Шагале меня привлекает его одиночество. Это одинокий художник. Он же не принадлежал никаким объединениям и школам, он, строго говоря, не имел учителей и учеников. Но художник достиг того, что позволило ему быть сопоставимым по масштабу с политическими деятелями.

В наше время, когда на утверждение личности влияют разные общественные структуры, партии, в общем, всячески акцентируется поддержка большинства, полезно вспомнить о Шагале, своей жизнью напоминающем, что «каждый умирает в одиночку». Но в наше время, когда театр стал скорее прокурором человеческой натуры, Шагал, при всем трагизме своей судьбы, — жизнеутверждающая фигура.

— Если Шагал не интересовал вас как исторический персонаж, что стало решающим в выборе пьесы? Вообще, по какому принципу вы выбираете материал?

— Мне очень понравилась пьеса Зиновия Сагалова. Хотя театр и переработал ее, сделал свою сценическую композицию. Я как-то выделил эту пьесу из всего того, что прошло перед глазами, а современную драматургию я, поверьте, читал и читаю много. Персонажи, способ изложения, какой-то риск, который для меня в этом произведении таился — всё пришлось по мне. Тем более что пьеса в стихах, да и сами стихи какие!

Что касается «моего» материала, я бы сказал так: ищу сочетание слезы и абсурда. Тронуть сегодняшнего зрителя очень непросто, он ведь загипнотизирован массовым потоком информации, маразматическим разнообразием всего, что превращает искусство в меню.

Каким же другим способом проникнуть вовнутрь человека, как не через комедию, а точнее — абсурд?! Внезапность переходов, парадоксы, сопоставление несопоставимых вещей выводят человека из привычного для него ритма. Такие авторы сопровождали меня всегда. Начиная от Ионеско (и даже раньше, ведь до этого был, скажем, Гоголь, который по своим методам, конечно же, абсурдист) и кончая моим вторым «я» под именем Игорь Вацетис.

— А почему вы писали пьесы и прозу под этим псевдонимом?

— Потому что Игорь Вацетис это и я, и не совсем я. Его пьесы «Провокация», «Полонез», «Предбанник» написаны человеком с другим мышлением, другим взглядом на вещи.

— То есть это в какой-то степени ваша роль?

— Конечно. Поскольку у меня счастливая актерская судьба, общественность долго не принимала меня как режиссера и, наверное, как писателя. Поэтому мое литературное творчество, как бы преломленное через другого человека, и стало актерским делом. Первое время я скрывался всерьез. Но в книге «Театр Игоря Вацетиса» я уже действовал открыто — поставив на обложку свою фамилию, хотя в книге была напечатана биография «российского журналиста Игоря Вацетиса».

— Ваши самые ранние роли часто воспринимались в эксцентрическом ключе. То есть вы были склонны к абсурду с самого начала?

— Так и есть. Я начинал актерский путь как чистый комик. На счастье, мои эксцентрические импульсы были созвучны режиссерам, с которыми я работал, тому же Георгию Александровичу Товстоногову, который как режиссер был гораздо более многогранен, чем это представляется по литературе о нем. Назначить меня, со шлейфом комических ролей на роль Чацкого — это ведь говорило и о парадоксальности, нестандартности самого Товстоногова.

— Вы часто играете в собственных спектаклях. Как вы пришли к саморежиссуре?

— В моей жизни саморежиссура — очень длинный путь. Начался он с моих концертных программ конца 1950-х. У моих эстрадных номеров не было режиссера, и это воспитывало режиссерские качества во мне самом. Поэтому годы спустя я смог сам ставить спектакли.

Проявить себя как режиссера мне помог Товстоногов. Да, он закрыл «Фиесту» по Хемингуэю, которую я ставил в конце 1960-х. Но Товстоногов же сказал мне: «Назовите любую пьесу, и я тут же включу ее в репертуарный план». И я назвал булгаковскую «Кабалу святош». Я был и режиссером спектакля, который назывался «Мольер», и исполнителем заглавной роли.

— Чей взгляд вам наиболее важен — обычных зрителей или критиков, а, может, вашей супруги и постоянной партнерши Натальи Теняковой?

— Мнение Натальи Теняковой, спутницы большей части моей жизни, для меня крайне важно. Но это именно мнение, взгляд, который не перерастает в обсуждение. Да и ей, если она играет в этом же спектакле, для полноценной оценки необходимо было бы выключаться из действия, как здесь можно говорить о стороннем взгляде?

Я неспроста так тщательно подбираю актеров, с которыми буду ставить спектакль и играть. Ведь мы будем сотоварищами, «артелью артистов». И мне хочется знать, что когда придет время и нужно будет откровенно сказать: «Ребята, спектакль больше не получается, нам нужно разойтись», они не обидятся и поймут.

В моих поисках того, как актеру существовать в собственном спектакле, меня поддержали великие незримые учителя. Вот наш театральный бог Станиславский, великий и актер, и режиссер, не любил, насколько я знаю, играть в своих спектаклях Это совмещение очень опасно. Михаил Чехов считал, что актер, который хочет быть художником, должен уметь смотреть на себя со стороны, как бы раздваиваться. Чехов утвердил меня в давнем стремлении к двойственному существованию.

— С каким чувством вы приезжаете в Петербург, откуда вам в свое время пришлось уехать?

— Я очень трудно и долго переезжал в Москву. Там негде было жить, Москва не принимала, и переезд длился, можно сказать, несколько лет. Покидание Ленинграда и БДТ, в котором я прослужил 20 лет, было травмой жуткой, но и обновлением тоже.

Мне повезло: мой период в БДТ совпал с лучшей, золотой порой Товстоногова. Но потом, скажу откровенно, этот театр настолько уверился в своем влиянии (которое, кто спорит, было огромным!), что началась стагнация. Чтобы влиять, нужно вбирать. Не должно быть так: я влияю, а на меня не влияет никто. И переезд в Москву, открытие театра столицы стало открытием нового мира.

Сейчас приезд сюда вызывает поэтические чувства, ностальгию. Но это совершенно другой город. Даже то, что улицы мои родные иначе называются, о многом говорит. И театр мой уже иной, хоть и с теми же тремя буквами: «Б», «Д», «Т».

— А вы следите за его судьбой?

— Нет. Что там происходит сейчас, я совершенно не представляю. Вот Андрей Могучий был у меня на концерте, мы познакомились. Его спектаклей — так получилось — я не видел. Но я догадываюсь, что сейчас БДТ совсем-совсем другой театр, что и логично. Ведь всё меняется, и я тоже очень изменился.