«Телевидение разрушает культуру и сознание» | Статьи

Спектаклем «Небесные странники» в ДК «Выборгский» открылись петербургские гастроли звездного театра «Ленком». Марк Захаров, который руководит труппой 40 лет, рассказал корреспонденту «Известий» о героях «поколения телезрителей» и о том, какой должна быть цензура.

— В пору расцвета «Ленкома» вы часто ставили современных авторов: Горина, Шатрова, Петрушевскую. Почему в последние годы высказываетесь только через классику?

— Обратившись к петербургским зрителям в день открытия гастролей, я не случайно вспомнил о Товстоногове, который создал в этом городе великий театр. В последние годы я всё больше осознаю значение этой личности для искусства XX века. Товстоногов говорил, что классическую пьесу надо ставить, как современную. Декорации, костюмы, облик персонажей — всё это может относиться и к былым эпохам, но пьеса должна звучать как современная драма.

С современными пьесами мне пока не везет, интересные тексты не попадались. Если говорить о том, что меня действительно захватило, то это произведения Венедикта Ерофеева «Москва–Петушки» и пьеса «Вальпургиева ночь, или Шаги Командора». Над этим я сейчас размышляю, пытаясь найти жанр этой довольно эпатирующей, резкой, но необыкновенно талантливой литературы. Ерофеев что-то такое поведал нам о русской душе, чего мы раньше не знали; даже у Достоевского не было таких смыслов, таких нюансов.

— В «Небесных странниках» вы соединили Аристофана и Чехова. Не кажется ли вам, что сейчас востребованы не герои, не мощные личности, а именно что «хор» и «группа лиц без центра»? И в том, что до этого вы поставили «Пер Гюнта» — пьесу о человеке-пустоте, о «луковице» без стержня, — ведь есть своя логика?

— Мне не кажется, что мощные личности сегодня не нужны. Думаю, нас сбивает само понятие «герой», уводящее куда-то к Олегу Кошевому. Героев сегодня не очень много, но они есть. Таков, например, Дымов в «Небесных странниках», которого играет Александр Балуев.

Не сотвори себе кумира. Но бывает, что кумиром становится даже не сильная личность, а пустота, мираж. Недавно я прочел в одной статье, что появилось новое поколение — телезрители. Мне очень понравилась эта мысль. Телевидение явление во многом деструктивное, разрушающее культуру и сознание. И зрители, вскормленные им, уже составляют как бы новую общность.

Талантливый зритель значит для театра очень много. Не учитывать предпочтения зала невозможно. Но мы считаем, что все-таки театр должен вести публику за собой, а не наоборот. Театр должен дарить позитивные, целебные эмоции, наводить на мысли, которые зрителю — независимо от его профессии — пригодятся в обычной жизни.

— Кто зритель современного «Ленкома»?

— Несколько лет назад было очень много пенсионеров, но сейчас, пожалуй, превалирует молодежь, студенчество, что не может меня не радовать.

— «Ленком» всегда отличался умением слышать время и точно отражать социальную фактуру жизни. Но ведь сегодня театр в общем перестал интересоваться социальными связями.

— Актуальные произведения как сегодня делаются в театре? Вот появилась новость в газете, которая всех взбудоражила, и группа молодых энтузиастов откликается на нее, высказываясь посредством театра. Я с уважением отношусь к подобным сценическим формам, пусть они, как правило, и живут недолго. А потом такие мгновенные отклики тяготеют, как правило, к малым пространствам, а я не люблю малую сцену. Тот же ДК «Выборгский» мне гораздо ближе. Но то, что происходит за окном, меня не перестает волновать.

Я смотрю второй акт «Небесных странников» — и думаю про Украину. Спектакль был выпущен в прошлом году, никаких ассоциаций на эту тему в нем быть не могло. Но смысл, вложенный в спектакль, как-то совпадает с той тревогой, которой сейчас заряжен воздух.

Мне интересно думать над тем, что происходит с нашим обществом: есть ли у нас генетические проклятия, проблемы, а есть ли заложенные природой созидательные движения души, способные нам помочь? Великий Ключевский характер русского человека объяснял климатом. Дожди, бесконечные дожди, и мы сидим, нам нечего делать. А потом — три солнечных дня, и в эти три дня русский мужик, великоросс, по своей производительности труда обгоняет всех: и американцев, и французов, и немцев. Таково наше сложное устройство, такова Россия.

— Хотя у вас не было ореола опального режиссера, тревога в воздухе, о которой вы сказали, в ленкомовских спектаклях, кажется, ощущалась.

— Да, опальным режиссером я не считался: Любимов отвлекал внимание своим талантом. Но у меня был тяжелый период, я два раза буквально висел на волоске. Меня обсуждали в горкоме партии, увольняли. Жизнь была неспокойная, и вспоминать об этом не хочется. Может, поэтому, когда сегодня возникают малейшие цензурные дуновения... я очень боюсь.

Беспокойно слышать о том, с чем столкнулся Кирилл Серебренников в «Гоголь-центре». Раньше цензурой занимались высокопоставленные лица: члены политбюро, секретари горкома. А сейчас ею озаботился слой пониже, в том числе чиновники, которые боятся за свои места и ставят себе задачу предвосхитить то, о чем думает начальство.

Цензура должны стать некой хартией вольности, то есть я — за личную, внутреннюю цензуру. Есть такая пьеса — о любви молодого человека к козе («Коза, или Кто такая Сильвия» Эдварда Олби. — «Известия»). Я бы такую поставить не смог — прежде всего в силу внутренней цензуры.

— Что вас больше всего беспокоит в театре?

— Мне хочется, чтобы «Ленком» продолжал оставаться живым организмом, неким ядерным котлом, где «закипают» — вызревают — таланты. Антреприза набирает людей, а мы стремимся выращивать. «Ленком» вырастил Олега Янковского, пришедшего к нам совсем молодым, хотя он и успел поработать в Саратове, Александра Абдулова, приглашенного в театр сразу после 4-го курса. Видите, я невольно прошелся по самым больным точкам. И, конечно, нельзя не сказать про Николая Караченцова, который тоже пришел в «Ленком» по окончании Школы-студии МХАТ и который, как вы знаете, сейчас не может играть на сцене.

— В вашей труппе работали артисты не просто разных школ, но и разных эпох. Как вам удавалось спаять разные манеры игры в единое целое?

— Благодаря общему настрою. Как только я пришел в Ленком в 1973 году, я сразу почувствовал бережное отношение тех, кто меня окружает, к своему театру, к своей команде, к традициям. Разные артисты подключались каждый по-своему, постепенно входя в спектакль, подобно тому как взаимодействуют в оркестре разные инструменты, в итоге создавая единую музыку.

Благодаря тому, что наша труппа пополняется, потерю первоклассных артистов в каком-то смысле мы компенсировали. У нас играют Сергей Степанченко, молодой актер Антон Шагин, я возлагаю большие надежды на Александра Балуева, который, как мне кажется, еще не сыграл своей главной роли.

— Можно ли говорить о «заточенности» ваших артистов на ваши методы работы? Кого из режиссеров стены «Ленкома» могут принять, а кого — нет?

— Если в театре есть авторитетный руководитель, другому лидеру очень сложно будет войти в эти стены. Это будет ситуация двух медведей в одной берлоге, и тот же Товстоногов это понимал и об этом говорил. Вопрос о «заточенности» не лишен оснований. Даже очень талантливому режиссеру, возможно, будет тяжело работать в труппе с традициями.

Наш гениальный режиссер Анатолий Васильев ставил в «Ленкоме» «Виндзорских проказниц», но спектакль не был выпущен. Васильев тяготеет к келейности, к камерному пространству, у него в спектаклях тончайшие, едва уловимые человеческие нюансы. Я же, например, всегда стремился к зрелищности. Когда меня спрашивали, что главное в режиссуре, я полушутя-полусерьезно отвечал: «Главное — чтобы люди не расходились в антракте».

Я все спектакли ставлю с антрактом. Попробовал один раз без него — ко мне пришел служебный буфет в полном составе и слезно упросил впредь так не поступать: убытки были огромные. Дело, конечно, не в буфете — для меня как режиссера двухчастная форма вообще закономерна, но с тех пор спектакли без антракта я не ставлю.

Конечно, я стараюсь, чтобы артисты соприкасались с разными методиками. Константин Богомолов сейчас ставит у нас «Бориса Годунова». Я радуюсь, когда актеры снимаются в кино, особенно если удачно, ведь это очень важно для них.

— Вы думали о преемнике?

— В этом смысле я обращаюсь к Пушкину. Растил ли он поэтов? Растил. Но чтобы какой-то кружок вокруг себя собирать, давать мастер-классы, учить, как рифмовать «кровь» и «морковь», — это нет. И я тоже считаю, что этого не нужно.