Покушение на Осипа Мандельштама, предпринятое Аллой Пугачевой в разгар гонений на правозащитников, не встретило одобрения у инакомыслящей интеллигенции, прозвучав примерно как «Марсельеза» в исполнении Сержа Генсбура — для кого-то кощунственно, а для кого-то неинтересно.
Все три мандельштамовских текста были давно известны культурным людям в более привычной интерпретации бардов и польской актрисы Евы Демарчик, поддержавшей «Солидарность», а рядовой слушатель не обнаружил в них превосходства над текстами живых классиков жанра — Резника, Дербенева и Вознесенского.
Поэтов «с душком» любили протаскивать в эстраду на протяжении всех 1970-х, убивая таким способом двух зайцев: невежество толпы и чванство образованщины. Артист открывает народу забытые имена, а начитанная публика видит, что перед ней не кабацкий лабух с безграмотным талмудом заказных вещей, а вполне цивилизованный товарищ.
Градский взялся за Пастернака и охотно пел его стихи на концертах, сопровождая пояснениями. Тухманов смело перекладывал на замысловатую музыку стихи Волошина и Ахматовой, полагая, что его поймут и оценят.
Обыватель, да и то не каждый, вздрогнул, услышав из уст Пугачевой словосочетание «еврейский музыкант», но не более того, порядком устав от разоблачений «сионизма», которыми его мучили с 1967 года.
Культ самого Мандельштама поднадоел. Точнее, поднадоели друг другу посвященные в этот культ люди: ну, шерри-бренди, и дальше что, если всё это уже чужая молодость, а свою мы профукали на вылазках и в турпоходах.
В общем, эстетический нонконформизм певицы не вызвал должной реакции в теоретически недовольных слоях советского общества. «Слои» — громко сказано, ибо не было в строгом смысле слова никаких слоев, мнений и массового увлечения чем-либо, кроме вина (водка по карману бьет) и (без фанатизма) футбола с хоккеем.
К финалу брежневской декады не осталось ни одной по-настоящему популярной телепередачи, ни одного приметного исполнителя, кроме пародистов, — как это ни парадоксально прозвучит, что-либо разрешить стало еще труднее, чем запретить.
Каждую песню узнавали и обсуждали, случайно услышав в чужом окне, увидев артиста на телеэкране в гостях, но собственные проигрыватели и магнитофоны, накрытые салфеткой от пыли, случалось, простаивали в бездействии месяцами.
В начале было слово, и слово было «Алла», пока еще без отчества и скабрезной «гаврилиады», сопровождающей официальное жизнеописание каждой знаменитости: мама-фронтовичка, любимая певица — Шульженко и т.д.
Как и подобает магически одаренному существу, певица решила изменить свой образ с помощью слова — подумать только, буфетчица из вагона-ресторана цитирует... нет, не эпиграмму Гафта, а совсем иное, явно рассчитывая произвести впечатление одновременно и на членов политбюро, и на членов Хельсинкской группы, преследуя иную цель иными средствами. И наш сегодняшний разговор об этом доказывает ее ультимативную правоту и точность сделанного ею выбора.
Концерты конца 1970-х на периферии (с участием отечественных и зарубежных исполнителей) сильно отличались от телевизионных постановок — бесплатный проход после антракта, полное отсутствие ажиотажа внутри, даже если с афиш снаружи улыбались самые знакомые лица.
Народ ждал, когда же заявит о себе нечто оригинальное, что-нибудь «свое», только, разумеется, не панк и не рок новой волны — настоящее бедствие для подпольных раскатчиков музыки.
Популярность Пугачевой росла параллельно растущему недоверию обывателя к «Западу», как к лидеру передовой поп-культуры. Мертвого Элвиса, который и при жизни-то здесь никому не был нужен, травили в печати, совсем как Пастернака. Доставалось почему-то и Джонни Холлидею, несмотря на полный ноль внимания к его персоне.
Не дожидаясь официального подтверждения сплетен, обыватель самостоятельно хоронил кумиров прошедшей молодости. Том Джонс? — Разбился! Поль Анка? — Тоже разбился... в самолете. В погоне за ускользающей зрелостью люди избавлялись от сомнительных привязанностей незрелого ума. Стало модно журить «Битлз» за простоту, противопоставляя им, скажем, «Арсенал» Козлова. Но такое позволяла себе только элита.
В известном смысле Алла была идеальным оружием разложения системы изнутри, мечтой любителей кокетливой охоты на ведьм, в которой еще неизвестно, кто кого поймает. Каждый ее шаг оказывал в равной мере разрушительное воздействие как на сторонников, так и на противников советской власти, запертых в вагоне-ресторане с поющей буфетчицей-цирцеей.
Откормленное застойное общество созрело для фабрикации «звезд» с учетом коллективных пожеланий, по своему образу и подобию. Народу хотелось чего-то «своего», но чтобы оно, это «свое» было на уровне, не хуже, чем у фирмачей, и в то же время — монументальное и дерзкое, несокрушимое и легендарное — одобренное начальством, которое, подражая народу, тоже ждет свое «инкогнито из Петербурга» и всего охотнее верит Хлестакову.
Чтобы практиковать подобные верования, нужны сугубо свои территории, своя гоголевская «ямайка», свой хуторской Гаити с драмкружком Барона Субботы и грамотный стилист, столичная штучка. Наивная вера в мировой уровень местной звезды продлевает иллюзорную молодость ее поклонников, ибо неведение ценится выше чрезмерной искушенности.
Консультантом певицы, ее своеобразным Воландом, стал глубоко нам симпатичный режиссер Александр Стефанович, создавший изумительный фильм-галлюцинацию «Вид на жительство», где впервые, без помощи кинохроники, западную атмосферу создавало «свое»: наши местные хиппи, латвийский певец один в один поющий Отиса Реддинга, полуангличанка Виктория Федорова...
Еще одним мастером киномистификаций такого рода был ныне покойный Наум Ардашников, увековечивший Пугачеву периода упадка в декадентско-помпезной картине «Пришла и говорю».
«Вся королевская рать» имела куда больший успех у телезрителей, нежели «Вид на жительство», показанный в кинотеатрах. Современники не всегда признают шедевры, на которых художник моделирует будущее.
Это был смелый, но обреченный эксперимент, обреченный, несмотря на звездный актерский ансамбль. Фильм прошел незаметно, как и должны проходить испытание образцы психотронного оружия.
Тогдашний человек мечтал отнюдь не об избавлении от дефицита, а об излечении от стеснительности и комплексов. Нам повезло — вместо нередко пагубной политической свободы каждому гражданину разрешили (с помощью посредников-профессионалов) формировать свой идеал, и он его таки сотворил — из того, о чем он был способен мечтать, только из того, что ему подсказывало его воображение, без видеоряда и каталогов.
Советский обыватель, подобно пражскому раввину, получил своего Голема, и тот показался ему прекрасен.
Даже антисоветский анекдот про Брежнева и энциклопедию будущего наш народ, никогда не питавший симпатий к именитым критикам режима, переделал по-своему, заменив в нем Солженицына и Сахарова на имя своей певицы номер один.
