Цепочка болезненных неудач с российскими космическими запусками требует наконец прояснить эту чрезвычайно важную тему — Россия и космос. Что это, собственно, значит сегодня — жить в Космосе, — попробуем разобраться.
Вроде бы это дело далекого и притом весьма проблематичного будущего, если иметь в виду не только орбитальные станции, но и колонии в Солнечной системе. Однако жить в состоянии устремленности в космос, в некоем перманентном полете и подготовке к нему возможно — так, собственно, и жил СССР в 1950–1960-е годы. Подобная жизнь имеет свои, пусть даже странные преимущества.
Если говорить о России, это, пожалуй, и было наиболее аутентичной формой ее существования: некоторый, мягко говоря, дискомфорт вокруг всероссийской взлетной площадки не должен смущать — да он и не смущал тех удивительных людей, жизненный (экзистенциальный) проект которых был депонирован в космосе.
Любопытно, что в античной Греции космос означал высшую упорядоченность природы и отличался от простого фюзиса. Греки считали, что причастность простых смертных к космосу не дана автоматически, а требует некоторых усилий — именно усилий — гармонизации, а не его преодоления вопреки всему, как в русском космосе и, соответственно, в русском космизме, требующем радикального преображения смертных тел.
Остается удивляться проницательности Пелевина («Омон Ра»), где герою было необходимо ампутировать ноги, чтобы сделать его настоящим космонавтом, — тут за художественной метафорой стоит очень точная интуиция. Так ли уж отличается от этого фигура Циолковского с его слуховой трубой, да и Николая Федорова, спящего на сундуке, как в барокамере. В эту же схему легко вписывается и «бумажный солдат» Алексея Германа-младшего с его главным героем, отдающим все силы космосу и умирающим от чахотки. Да и знаменитый «Кин-дза-дза» с ржавыми пепелацами, бороздящими просторы космоса вопреки всему.
Более того, сюда же следует отнести и советские коммунальные кухни, и отсеки в газовых котельных — полет в космос происходил и там, поскольку шли нескончаемые разговоры о мироздании и случались творческие озарения на фоне ржавых труб, булькающей воды, капающих кранов...
Всё это тоже в каком-то смысле означало: жить в космосе!
Для наших соседей такой космос был заведомо необитаем, непригоден для жизни, но русские и их Россия обосновались там прочно и надолго. Убогая, капитулянтская философия 1990-х прикрыла взлетные площадки, но, к счастью, не навсегда. XXI век вновь приоткрыл перед Россией ее трансцендентное, пробудил подзабытую, но не истребленную тягу к полету.
Между тем нет до сих пор внятного осмысления этого особого русского способа связи с трансцендентным. Необходимо ведь знать, например, как связаны космонавты с землепроходцами? А с вершителями Мировой Революции? С золочеными куполами храмов, возносящихся над невзрачными, покосившимися избушками, как бы времянками вокруг взлетной площадки? Да, в смутные 1990-е Россия прекратила свой полет на ржавых пепелацах: свободный полет сменился свободным падением. Но ведь это было, можно сказать, предельной точкой разлада, предсмертным состоянием всего государства. Быть может, как раз приглушенность тяги в космос вернее всего свидетельствовала о глубочайшем обмороке российской государственности.
Но вот что показательно: в это же время стремительно сокращается и американское присутствие в космосе. Вовсе не из-за экономических трудностей и не по причине упадка государственности. Напротив, США в это время стали единственной сверхдержавой мира.
Причина ухода — почти сопоставимого с российским — состоит в том, что для Америки это всё же была не собственная, не оригинальная, а подражательная затея — она оправдывалась в условиях гонки вооружений, в логике «догнать и перегнать».
Как только Россия ослабила свои усилия, главный стимул космической гонки для США пропал. Стало ясно, что орбитальные полеты и запуск спутников для Соединенных Штатов — всего лишь часть программы научных исследований, часть, которая при случае легко может и потесниться.
Для России же проникновение в космос носило сверхнаучный и даже отчасти сверхъестественный характер. Состояние полета в космос было важным само по себе, ведь оно среди прочего способствует и перманентной имперской сборке и надежно предотвращает сползание к мерзости запустения. Так, говоря о природе брежневского застоя, придется признать, что настоящим симптомом и предчувствием неминуемого краха стала профанация великого общенародного проекта, воистину Общего Дела, предполагавшего привлечение лучших юных дарований к космической эпопее, а, например, не к изучению права и прочего крючкотворства.
Вытеснение подлинной инициативы отовсюду, откуда только можно, наиболее пагубно сказалось на сфере космического самосознания страны, которая, выпав из космоса, тут же завязла в болоте потреблятства.
И всё же сегодня, пусть со сбоями и трудностями, Россия потихоньку возвращается в космос, перемещая одну из своих точек опоры на земную орбиту, переходя к состоянию предстартовой готовности, вновь включаясь в мобилизованность трансцендентного. Разгонные блоки возобновленной космической миссии еще приходится тащить через болото, стряхивая налипший офисный планктон, преодолевая миражи гламура и состояние духовной кастрированности, поразившее цивилизацию наследников Фауста, но всё же не ставшее пока диагнозом для России.
Чрезвычайно болезненны неудачи и сбои текущих запусков, первопричиной которых, конечно, является фундаментальный сбой приоритетов, в том числе и парадоксальное равнодушие государства, даже и не пошевелившего пальцем, чтобы восстановить престижность космонавтики, столь органичную для России на протяжении последнего столетия, если отсчитывать от выхода «Общего дела» космиста Николая Федорова.
И всё же совсем сбить органический способ настроя на трансцендентное не так легко. Чтобы сокровенные устремления граждан России, а стало быть, и российского общества в целом совсем уж ничем не отличались от чаяний граждан Андорры — такой номер не пройдет, раз уж подобного не произошло в 1990-е.
Движение вокруг Взлетной Полосы возобновилось, оживление вокруг Стартовой Площадки тоже. Вполне определенные надежды связаны с тем, что патогенное накопление отложенного соблазна как главный недуг поздних застойных советских времен прекратилось; россияне, как говорится, много где побывали и много чего повидали — да и перепробовали немало, убедившись при этом, что скромное потребительское счастье ставшей из-за этого провинциальной Европы — уж никак не предел мечтаний.
Да и роль мирового жандарма, четверть века исполняемая Америкой, нисколько не привлекает россиян. Как раз это мы видели, знаем и помним.
И вот пыльные тропинки далеких планет вновь оказываются в поле зрения, хочется верить, что еще немного — и начнется обратный отсчет: Россия возобновит свою миссию. В этом практически нет сомнений: буквально через несколько лет в распоряжении Роскосмоса могут оказаться сразу пять космодромов.
На повестку дня встает вопрос о разрешении и стимулировании частной космонавтики — и характерно, что об этом просят наиболее амбициозные представители российского бизнеса, а не государственные мужи, которым по должности подобает задумываться о судьбах страны и ее миссии. Наконец, в пантеон российских героев безоговорочно вернулся Юрий Гагарин — и мы прекрасно помним его слова перед стартом.
