«Впервые в жизни я чувствую страх из-за внешних причин»

Главный российский киноактер поколения 30-летних за год снимется в четырех картинах, но это не заставит его отказаться от побочных увлечений: 28 сентября Данила Козловский впервые публично выступит в качестве певца. Для дебюта он выбрал маленький волжский городок, в котором проходит маленький Левитановский фестиваль.

— Что за концерт вы дадите в Плёсе?

— Это будет программа под названием «Ноктюрн», сочиненная мной вместе с замечательным пианистом Алексеем Гориболем. Она составлена из песен 1940–1970-х годов — Бабаджанян, Дунаевский, Таривердиев, английские композиции Fly Me to the Moon, Love и другие. Во многом на атмосфере и энергетике музыки того времени я вырос — благодаря маме и театральной академии, где мы четыре с половиной года работали над «Жизнью и судьбой» и изучили довольно большой пласт культуры 1940–1960-х. Так что «Ноктюрн» — своего рода приношение любимой эпохе и ее культуре.

— Это ваш дебют в качестве вокалиста?

— Да. У меня недавно было закрытое выступление в Петербурге на благотворительном концерте в пользу центра «Антон тут рядом», лицом которого я являюсь. Но публичный концерт будет впервые.

— Говорят, вы еще саксофонист и альтист?

— Я занимался сначала на альте, потом перешел на тромбон, потом на трубу. В театральной академии опять вернулся к альту, затем к трубе. А когда после дебютного фильма у меня впервые появились деньги, весь гонорар я потратил на саксофон. Шел в петербургский магазин покупать трубу — давно ее заприметил, охотился за ней. Но в то утро услышал какую-то саксофонную мелодию по радио, что-то перещелкнуло, и я понял, что хочу саксофон.

— На котором раньше никогда не играли?

— Даже в руки не брал. Такой космический инструмент, дорогой, сложный. С деревяшкой в мундштуке, с огромным количеством клапанов. Я не представлял, как к нему подступиться.

— Но все-таки освоили?

— Освоил, потому что у меня был прекрасный педагог, руководитель оркестра Малого драматического театра – Театра Европы Евгений Давыдов.

— Как у вас начались отношения с музыкой? Заслуга родителей?

— Да. В то время только стали появляться магнитофоны, и маме кто-то привез однокассетный Sony и несколько западных кассет. Там были Лучано Паваротти, Фаусто Папетти, Луи Армстронг, Лайза Минелли, и я их слушал с утра до вечера. Это был 1991 год — тогда началось мое музыкальное воспитание. Потом родители повели в музыкальную школу.

— Почему вдруг на альт?

— Ну, это был своего рода предварительный инструмент. Научившись на нем играть, можно было остаться в классе альта или перейти, например, на тромбон.

— Понял: вы имеете в виду духовой альт, не струнный.

— Да. На скрипке я тоже пытался заниматься: помню, у меня не получался какой-то пассаж, я разбил смычок о стул, вылез в окно и побежал играть во двор. На этом моя карьера скрипача закончилась.

— А в морском кадетском корпусе музыкальных занятий не было?

— Я был солистом хора.

— Сопрано?

— Да какое там! 15 ребят с ломающимися голосами, которых заставили петь в хоре за какие-то провинности. Правда, потом они вошли во вкус, потому что за пение давали бонусы в виде дополнительных полдников и гастролей по окрестным областям.

— Недавно вы были в Михайловском театре на премьере «Евгения Онегина». Часто ходите в оперу?

— Стараюсь ходить часто, но в Михайловском я был по профессиональным нуждам —надо было посмотреть театр и постановку для возможных будущих планов, которые я пока не могу раскрыть. А вообще очень люблю оперу и балет.

— Что больше?

— Так получается, что в последнее время балет смотрю чаще. Очень люблю Диану Вишнёву и стараюсь не пропускать ее спектаклей.

— То есть на балет вы ходите тогда, когда танцует Диана?

— Я всегда хожу прицельно на постановки и на артистов. Последний спектакль, который я видел, — это балет Дианы Вишнёвой «Грани» в Большом, и он меня поразил.

— Есть ли композитор, который находится в наиболее тесном соприкосновении с вами?

— Непростой вопрос. Пожалуй, больше всего Шопен и Шуберт. Шопен значит для меня очень много по разным причинам — из-за моей влюбленности в Польшу, из-за его влияния на мою личную биографию. Недавно открыл для себя несколько исландских композиторов, имена которых называть не хочу.

— Потому что они звучат как название пресловутого вулкана?

— Да еще интереснее звучат. Просто их музыка мне так нравится, что я не хочу ею делиться. А если серьезно, то, надеюсь, мне еще предстоит сотрудничать с ними в будущем.

— Для вас существует грань между классической музыкой и попсой?

— В моем плейлисте в телефоне всё намешано. Летишь в самолете и слушаешь подряд Второй фортепианный концерт Шопена с Bon Iver. И настолько прелестно они сочетаются в этот момент, что ни о каком разделении не думаешь.

— У вас Шопен с Bon Iver в одном телефоне, а для 98% людей есть только Bon Iver или скорее нечто более массовое. Как вы объясняете такое положение дел?

— Люди просто не знают.

— Почему так случилось, что они не знают?

— Не знаю, почему не знают, могу только предположить. Вот сейчас я занимаюсь продюсированием, делаю несколько проектов, и коллеги часто мне говорят: так поступить нельзя, потому что мы потеряем зрителя или не досчитаемся денег. Надо идти на компромисс, говорят. И я понимаю, что люди боятся рисковать, боятся ломать и преодолевать сложившиеся модели мышления. 

Я их ни в коем случае не осуждаю. Но, к сожалению, всё это микробарьеры, которые превращаются в один большой барьер, и классическая музыка исчезает, отдаляется. А среди ее ценителей появляется нехороший элемент снобизма, увеличивающий барьер. Рождается конфликт между людьми обычными и посвященными. С другой стороны, конечно, многое зависит от самих людей — тянутся они к искусству или нет.

— Когда коллеги склоняют вас к компромиссам, вы спорите?

— Иногда спорю, а иногда вижу, что компромисс необходим. Люди, с которыми я работаю, не идиоты, они многое понимают. Раньше, когда я не занимался продюсированием, я был в лагере тех, кто говорит «они идиоты, потому что не пропускают ничего интеллектуального и независимого». Сейчас я вижу, что всё не так просто, осознаю, в каком положении они находятся, отношусь к ним с бóльшим пониманием. Но тем не менее убежден: позволять себе рисковать надо чаще.

— Вы занимаетесь вокалом с Алексеем Гориболем?

— Нет, ведь Леша пианист с мировым именем. Не барское это дело — учить вокалу. С ним я репетирую, когда уже разучу вещи, а занимаюсь с несколькими педагогами-вокалистами.

— Как вас учат петь — в академическом стиле или в эстрадном?

— Академическому стилю меня учить бесполезно, мне не хватит на него времени. Петь эстрадно я тоже не хочу. Мои педагоги деликатны: они понимают, что у меня есть определенный тембр, которому нужно помочь раскрыться. Очищают голос от лишнего и помогают овладеть техникой.

— Актеру обязательно уметь петь?

— Актеру обязательно уметь как можно больше. А раз уж люди так устроены, что любят петь и слушать пение, актеру такое умение не повредит. Разумеется, при условии, что есть способности.

— У профессиональных музыкантов отношение к поющим драматическим артистам обычно снисходительное. Вы дилетантизма не боитесь?

— Нет, поскольку я не собираюсь строить музыкальную карьеру. Я не певец. Пою, потому что мне это нравится. Когда подхожу к микрофону, со мной что-то происходит: я испытываю новое, необычное удовольствие, и это главная мотивация. Другое дело, что если мое пение будет вызывать положительный отклик у людей, я не стану сопротивляться, а буду развивать это умение.

— А времени хватает?

— Времени всегда не хватает, но каждый раз после съемок я еду к педагогу заниматься вокалом. Чувствую необходимость и потребность. Я зависим от музыки. Сейчас готовлю еще одну большую вокальную программу, которая будет представлена в мае следующего года.

— Дом у вас в Петербурге?

— В Петербурге у меня шкаф.

— Большой?

— Небольшой. На самом деле мой дом в Петербурге — это МДТ – Театр Европы. Знаю, звучит претенциозно, но там у меня действительно есть ощущение дома. А если говорить о койке, то она там, где моя работа. Вот вчера я закончил съемки одного фильма, завтра в 6.15 утра машина заберет меня на другую большую картину, которая будет сниматься в Москве полгода. Значит, мой дом будет здесь.

— Вы продолжите делать по три-четыре фильма в год?

— Так получилось, что в 2014 году мне нужно было сделать четыре картины. В 2015-м сделаю две. И вообще буду стараться делать не больше одной-двух.

— А сколько артист может сделать хороших главных ролей в год? Без халтуры?

— Две. Если ты параллельно занимаешься театром, то в кино — две, не больше.

— В интернете уже анонсирован фильм с вашим участием, который выйдет в 2017 году. Правда ли это, и почему одно-единственное кино может делаться так долго?

— У меня самый поздний фильм сейчас это «Викинг», но он должен выйти в 2016-м. Проект действительно очень сложный, беспрецедентный для нашей индустрии. Только подготовка заняла несколько лет.

— Вы сами выбираете, где играть?

— Конечно.

— Но есть агент, который вам подбрасывает предложения?

— У меня есть команда, но все решения принимаю я.

— Какой у вас процент отказов?

— 90%. Нет, 95%.

— А если звонит близкий друг и предлагает сняться? Легко отказываете?

— Я всегда ставлю рабочие отношения выше личных. Страх вызвать в друге обиду не отвратит меня от того, чтобы поделиться своими сомнениями и быть честным. Я прекрасно понимаю, что это и есть доказательство моей дружбы. Если соглашусь на неподходящее предложение, это кончится плохо и повлечет гораздо более серьезные последствия, чем просто обида, которая скоро пройдет.

— В 2013–2014 годах российское кино резко увеличило сборы и вообще присутствие в умах. Это тенденция или случайность?

— Думаю, что тенденция. Фразу «ты знаешь, старик, это первая русская картина за много лет, которая мне понравилась» я слышу всё чаще.

— За пару минут до нашей встречи ко мне подошел человек, который, по его словам, только что проиграл несколько миллионов в подпольном казино. А вы когда-нибудь играли на деньги?

— Один раз, в Латвии. Это было забавно: я просто смотрел на свои купюры в 10 лат, уходящие как песок сквозь пальцы. Подумал: можно поставить сразу 1 тыс. лат и пойти пока что-нибудь поделать, чтобы хоть время не терять. Надеюсь, я не зависим от казино. Еще этого мне не хватало.

— А какие у вас есть зависимости?

— Сладкое. Курить я бросил, алкоголь и наркотики тоже не очень люблю. Вот вкусно поесть — да, зависимость. И поскольку моя профессия напрямую связана с внешним видом и формой, то вопрос самоограничения стоит довольно остро.

— Вы делаете зарядку по утрам?

— Нет. Если только это связано с подготовкой к фильму и освоением какого-либо вида спорта.

— А постоянно одним видом спорта не занимаетесь?

— Ну, тренажерный зал, конечно, но сейчас и на него времени нет. К счастью, все мои последние фильмы настолько связаны с физической нагрузкой, что заменяют мне зал.

— Осанку вы обрели в кадетском корпусе?

— Нет, в театральной академии. На каждом уроке там учили держать спину.

— Сколько времени в день вы проводите в социальных сетях?

— Пока немного, но понимаю, что палец лезет на эти проклятые приложения — Facebook и Instagram — всё чаще и чаще. Наверное, скоро удалю Facebook с телефона. Instagram все-таки довольно полезный медиаинструмент для продвижения своих проектов и идей.

— Вы смотрите телевизор?

— Редко, к сожалению. Или к счастью.

— Так всё же?

— К счастью.

— А газеты читаете?

— Стараюсь читать каждое утро.

— В бумажной версии?

— Только в бумажной. В айпаде или телефоне читать не могу — это какая-то порнография. Люди сидят, теребят пальцами экран, там всё зависает, текст надо увеличивать, пальцы раздвигать... Я и сценарии читаю только в распечатке. Мне нравится держать бумагу, переворачивать листы.

— Украина, санкции, холодная война вас волнуют?

— Очень волнуют. Впервые в жизни я чувствую страх не от привычных факторов — смерть, мое здоровье и здоровье близких, — а из-за внешних причин. Когда началась война на Украине и охлаждение отношений между Россией и Западом, я впервые обнаружил в себе это новое ощущение, этот новый страх. Я молюсь о том, чтобы всё скорее разрешилось. Я сейчас не хочу никого обличать, винить — просто как человек надеюсь, что это кончится.

— У вас есть основания для такой надежды?

— Сейчас у меня самые неприятные предположения и прогнозы. И они, к сожалению, обоснованы тем, что происходит сегодня. Но одновременно я испытываю надежду, что станет лучше — и все-таки верю.