«Артисту необходимо уходить в себя. Как можно глубже»

18 сентября лауреат конкурса Чайковского, обладатель приза Ассоциации музыкальных критиков Москвы 24-летний француз Люка Дебарг даст свой первый сольный концерт в Большом зале консерватории. Хотя до конца года ему предстоят еще как минимум три бенефиса в столице, билеты на все вечера были сметены за несколько часов. Корреспондент «Известий» встретился с новым кумиром русской публики.

— Как вам Москва со второго взгляда?

— Все так же прекрасна. Большая Никитская за два месяца заметно похорошела.

— Вы недавно сказали, что в Париже жили почти что в состоянии комы, а в Москве открыли дивный новый мир.

— Разумеется, в Париже у меня тоже была какая-то жизнь, кома — наверное, слишком сильное слово. Однако, как и любой мегаполис, Париж — это толпы людей, которые сталкиваются, но не замечают друг друга. А атмосфера конкурса Чайковского — это атмосфера общения и единения, энергия которых выливалась из залов на улицы города. В Москве я ощущал пульс своей жизни невероятно интенсивно. В Париже такого не испытывал.

— Никогда в жизни?

— Никогда.

— Знаете, недавно был опубликован рейтинг самых гостеприимных городов мира.

— И Москва оказалась на последнем месте — да, я читал. Чушь собачья. Я ощущал себя в Москве принцем. Впрочем, рейтинг ведь составлен по отзывам туристов, а это не то же самое, — я-то был приглашен. В Париже, кстати, туристу очень нелегко почувствовать себя комфортно.

— То есть Париж как рай на земле — для вас только миф?

— Париж прекрасен — как говорил Бальзак, там каждая улочка — это отдельный роман. Но город сильно изменился со времен Бальзака. Бизнес и индустрия потребления заполнили все райские улочки. В отличие от Москвы в Париже мало места, везде тесно, везде толпы. Не всегда есть возможность подумать, сконцентрироваться. Темп ускоряется, глубина исчезает. А ведь артисту просто необходимо уходить в себя. Как можно глубже.

— Один из любимых вами писателей — Достоевский — полагал, что именно в толпе легче всего почувствовать себя в одиночестве.

— Да, об этом писали и По, и Бодлер. Но нынешняя толпа сильно отличается от толпы XIX века. Сейчас все ходят, уткнувшись в смартфоны, это уже не совсем толпа. Я чувствую себя в городе не одиноким, а опустошенным. Суетящиеся люди и информационный флуд высасывают из меня энергию.

— А если сам уткнешься в смартфон, информационного сора внутри станет еще больше.

— Именно. Всё это пустая информация, потому что она не имеет отношения ни к любви, ни к душе, ни к тайне бытия. А мне хочется говорить только об этом.

— Во время конкурса ваши фанаты изумлялись, почему их кумир до сих пор не завел аккаунт в Facebook. Теперь понятно.

— Я использую интернет только для того, чтобы слушать записи и скачивать ноты. И так каждый день много времени утекает в никуда. В жизни слишком много мусора, слишком много моментов, когда твое сознание выключено. Если я поселюсь в Facebook, у меня не останется времени на музыку. Музыка тем и прекрасна, что позволяет общаться одновременно с тысячами людей. Мне вообще кажется, что музыкант не должен разговаривать с публикой, которая его только что слушала. Беседы за кулисами — это неправильно. Мы и так увязываем музыку с «картинкой», с визуальным образом артиста, пытаясь адаптировать нематериальное искусство под свое сознание. Это плохо, а закреплять такую ассоциацию — еще хуже. Поскольку истиной в музыке может быть только звук.

— А вы сами не визуализируете музыку, когда играете?

— Я вижу образы, но они не связаны с мыслительным процессом. Это не галерея фотографий. Эти образы сильнее меня, я в них погружен, нахожусь внутри. И они живые, то есть я могу физически взаимодействовать с ними.

— Вроде сновидения?

— Именно.

— На конкурсе Чайковского есть важная традиция, начавшаяся еще в 1958 году с Ван Клиберна: московская аудитория, особенно женская, влюбляется в талантливого иностранного пианиста со всей страстью русской души. Как вы думаете, внесла ли эта традиция лепту в ваш грандиозный успех?

— Пожалуй, что да. Не могу сказать точно, поскольку я был поглощен музыкой и весь этот ажиотаж меня не затрагивал.

— Вы признавались, что выступление в Москве не было самым удачным в вашей жизни. Но распознан ваш дар был именно здесь.

— Но это же конкурс Чайковского! И дело тут даже не в уровне состязания — есть еще конкурсы Шопена, Ван Клиберна, королевы Елизаветы. Дух конкурса Чайковского особенный — наверное, это именно то, что вы называете традицией. Мне кажется, что я становлюсь частью этого особенного мира. Мне еще предстоит найти путь в его глубину.

— Как и у Ван Клиберна, у вас педагог, воспитанный русской школой, — Рена Шерешевская.

— Да, я чувствую связь с этой школой. Уроки с Реной — нечто экстремальное. Не в том смысле, что мы ругаемся, — нет, мы всё время на драйве, в исступлении несемся навстречу музыке.

— Вы согласны, что выступление на первом этапе второго тура было лучшим из четырех?

— Конечно.

— Почему так случилось?

— На первом туре нужно было играть обязательную программу, к тому же это был первый выход на сцену Большого зала. А к третьему туру я был просто истощен, приходилось постоянно приводить себя в чувство. Я и раньше играл с оркестром, но два концерта подряд — никогда. Для второго же тура я выбрал именно ту музыку, которую хотел сыграть. И точно знал, как сыграю в ней каждую ноту. Всё было продумано.

— Сейчас специально для вас из Японии привезли рояль Yamaha — тот самый, который вы выбрали в качестве «боевого коня» на конкурсе.

— Я об этом не знал. Приятная неожиданность. Для меня этот рояль был наилучшим компромиссом, за ним я чувствовал себя наиболее комфортно. Рояль надо выбирать даже не по красивому звуку, а по совместимости с тобой.

— Как вам игралось с Валерием Гергиевым на фестивале в Мерано? Была совместимость?

— Это было потрясающе. Я почувствовал уверенность в себе. Вообще вопрос уверенности для музыканта не такой простой. Очень многие рассуждают о технической мощи пианиста как о решающем достоинстве. Самое странное, что пианист А может делать кучу ошибок, но если он держится уверенно и сильно, его называют техничным. А пианист Б не заденет ни одной фальшивой ноты, но кажется субтильным и нестабильным, — и его обвиняют в отсутствии техники. Для меня хрупкость, нестабильность — очень важная вещь. Потому что неправильно быть сильнее музыки. Не надо всё контролировать, ты не маэстро. Маэстро — это музыка. Даже не композитор. Музыка есть нечто большее, чем композитор и ты вместе взятые. Я знаю, что я слаб и беспомощен перед гигантской горой по имени музыка. Но я и не хочу водрузить свой флаг на вершине этой горы. Выпячивать свои блестящие октавы, сыгранные сверхскоростными пальцами, а потом говорить — я люблю музыку, — это ложь. Мне музыка приносит и огромную радость, и не меньшие страдания, я ее и люблю, и ненавижу. Иногда она просто разъедает меня изнутри.

Так вот, Гергиев знает и чувствует всё. С ним я не то чтобы обрел уверенность — я был совершенно свободен. Гергиев как бы дал мне слово и сделал всё, чтобы я смог высказаться.

— Валерий Абисалович дает по 300 концертов в год. Вы хотели бы пойти по его стопам?

— Сейчас для меня это невозможно. В будущем — не знаю. Если смогу играть 300 концертов, то буду.

— У вас есть личный агент?

— Я пока ищу его.

— Вы умеете говорить «нет»?

— Нет.

— Уже неплохо.

— На самом деле я стараюсь принимать всё, что идет мне навстречу. Но для меня очень важно, чтобы оставалось много времени на одиночество. Мне нужно думать, я всё время нахожусь в этом процессе. Еще мне постоянно требуется время на мнемонические упражнения.

— Вы недовольны своей памятью?

— Доволен, но каждый день я должен учить что-нибудь наизусть: музыку, стихи, прозу. Это очень болезненное хобби, перешедшее в одержимость. Я не в силах от него отказаться — мой мозг требует тренировки. Но есть и большая польза: когда у тебя есть такой багаж, в любой стрессовой ситуации — скажем, опоздал ты на самолет или промок под ливнем — ощущаешь себя тепло и спокойно. Никакой паники. Благодаря этой мании, я чувствую себя защищенным, у меня есть мой несгораемый запас.

— Вы сказали, что вам хочется говорить только о любви, душе и тайне бытия. Почему?

— Потому что я христианин. Точнее, на пути к тому, чтобы им стать.

— Вы католик?

— Думаю, что да. Со временем отвечаю на этот вопрос всё более уверенно. Я хочу воцерковиться.

— Как вы считаете, насколько в музыке важна эротическая энергия?

— Эта энергия есть абсолютно во всем. Ее нельзя ни приручить, ни задушить. Вы знаете, у нас во Франции в 1968 году случилась сексуальная революция. На самом деле это фикция. Люди думают, что они освободились, что секс перестал быть табу. И что мы имеем сейчас? Все стали только холоднее и закрепощеннее — не в сексе, а в любви, которая животворит секс. Поэтому я стараюсь жить так, чтобы ощущать любовь и эротическую энергию во всём. Я только что был в Греции, и когда почувствовал запах песка, увидел камни, услышал море, я ощутил возбуждение. То же самое происходит в музыке. Более того, есть одна вещь, которой я очень опасаюсь по религиозным причинам, — это обольщение. Но в музыке оно возможно! Единственный способ обольщения, который меня не разрушает, — именно через звук.

Для меня нет границ между эротикой, религией, повседневной жизнью. Я не мыслю, как принято в наши дни: сейчас поработаю, потом займусь сексом, а в церковь мне вообще не надо. Всё взаимосвязано. Секс — это не то, что старшее поколение запрещает нам делать, а мы назло предкам проказничаем. Я убежден, что и в пуританские времена люди умели достигать счастья в постели, и им необязательно было выносить это на страницы глянцевых журналов. Сейчас представление большинства людей о сексе, как и о религии, ущербное и искаженное. То же касается политики. Мне кажется, верить в республику сегодня столь же абсурдно, как верить в монархию. Свобода, равенство, братство? Вы их где-то видите?

Возвращаясь к вашему вопросу: а вам кажется, что в моей игре не было эротической энергии?

— Это был скорее спиритуальный, чем телесный процесс.

— Но для меня это едино! Я не разделяю духовное и эротическое.

— То есть секс для вас сакрален?

— Секс ради продолжения рода — это животный инстинкт. Секс для удовольствия — это язычество. Если же ты занимаешься сексом, потому что горишь от любви и не можешь им не заниматься, если ты и твоя девушка притягиваетесь друг к другу магнитом непреодолимой силы — тогда секс сакрален. В моей жизни это происходило лишь с одной девушкой, но мне очень повезло, что я это познал. Вершина, на которую ты взмываешь, когда переживаешь такой опыт, — это просто невероятно. Тебе всё открывается, ты чувствуешь себя вселенной.

— И этот опыт нельзя пережить без физического контакта.

— Нельзя. Дух, лишенный плоти, — это от лукавого. Дух во плоти — может быть святым. Я знаю, что в православии несколько другие акценты, но для католиков очень важна телесность Христа, на этом построено таинство причастия.

Вообще с этими словами нужно быть очень осторожным. Путь осмысления таких вещей может привести к безумию, как это случилось с Ницше и Скрябиным, которые мнили себя стоящими выше Бога.

— Мне кажется, вам не грозит такое искушение.

— Я тоже так думаю. Мое главное искушение — это уныние. Я часто чувствую отчаяние, и остаться в нем — действительно большое искушение.

— Музыка вам не помогает?

— Нет, потому что музыку нельзя использовать. Она так не работает. Когда я в музыке, всё и так хорошо. Беда в том, что когда я в депрессии, я не могу заниматься музыкой.

— По этой причине вы бросили уроки фортепиано в 15 лет?

— Нет. Просто я был одинок, и вдруг, перейдя в новый колледж, нашел новых друзей — прекрасную компанию для легкого времяпрепровождения.

— Почему же это мешало заниматься музыкой?

— Времени не хватало. Мы шутили по 16 часов в сутки.