Светлана Алексиевич: «Чтобы сохранить себя, нужно много мужества»

Сегодня Нобелевская премия по литературе за 2015 год присуждена белорусской писательнице Светлане Алексиевич. 8 млн шведских крон ($953 тыс.) она получит за свои «полифонические сочинения, памятник страданию и мужеству в наше время». Торжественная церемония вручения награды пройдет 10 декабря в Стокгольме.

Белорусская писательница Светлана Алексиевич, на протяжении 35 лет создававшая документальный цикл «Голоса утопии», посвященный истории «красного человека», входила в число фаворитов нобелевской гонки аж с 2002 года.

Незадолго до решения Нобелевского комитета корреспондент «Известий» Евгения Коробкова поговорила с белорусской писательницей.

— Светлана Александровна, 2 года назад вы чуть было не получили нобелевку. И сейчас, по мнению букмекеров, вы снова в лидерах. Чем объясняете такой иностранный интерес?

— Иностранцы действительно особенно заинтересовались моими книгами. Больше всех читают «Время секонд хэнд» (последняя книга из цикла «Голоса утопии», рассказывающая о жизни советского человека. — «Известия»). Почему? Потому что в мире появился русский фактор. Раньше нас не боялись, считали, что Россия вышла из игры. Оказалось, что совершенно не так, Россия, как говорят сегодня, встала с колен и заявила о себе. Западники не могут этого понять и ищут ответа.

Думаю, все мы пытаемся понять одно, почему люди не воспользовались историческим шансом, почему они так легко отдают свою свободу, почему эти бесконечные страдания не конвертируются свободой в конце концов. Но я не нашла ответа на этот вопрос. И потому сейчас во мне живет чувство поражения.

— У нас есть такой обычай. Если писателя читают на Западе, то это значит, что писатель работает на Запад, он не патриот. Что вы можете сказать о своем непатриотизме?

— Помните, у Пушкина: «Я могу не любить свое отечество, но мне не нравится, когда иностранец говорит о нем плохо». Я не считаю, что свою родину не надо любить, я не понимаю, почему человеческая жизнь стоит так дешево. Я не понимаю, почему наши люди никогда не жили своей жизнью, чтобы для себя, для дома, для семьи. В советское время был культ аскетизма, служения, вся эта чеховская жизнь, она у нас была унижена, обсмеяна, оплевана... Помню, когда я училась в школе, нам говорили, что за Родину нужно отдать жизнь. Никто не говорил, что человек должен быть счастлив, что жизнь дана для чего-то другого... по крайней мере, уж точно не для того, чтобы погибнуть где-то в Донбассе или на крыше чернобыльского реактора...

— Часто говорят о том, что вы хотите создать каталог кошмара, энциклопедию ужаса.

— Нет, не хочу. Моя задача — сделать так, чтобы ужас нашей жизни стал искусством. Помню, в Афганистане нам показывали захваченное оружие. Я стояла у одной мины, меня поразило, какая красивая вещь, это современное оружие. И тогда полковник, который был приставлен ко мне, сказал: «Хотите, я покажу, что стало с нашими ребятами, теми, кто наехал на эту мину?»

Это было одно из самых страшных воспоминаний в моей жизни. Я никогда не видела, чтобы с бронетранспортера чуть ли не ложкой отскребали людей, чтобы родителям хоть что-то оставить. Это страшно, гадко, не по-человечески. Но об этом надо написать.

— Вот этот вопрос многим непонятен — где заканчивается работа публициста и начинается работа художника...

— Самый тяжелый момент — превратить собранные крупицы в искусство, сделать из хаоса полный коллаж, роман голосов, как я это называю. Это сложно. Как бы это ни странно звучало, я думаю о поэтичности текста, думаю, как выдержать определенный ритм, как отобрать детали так, чтобы не замкнуть человека, а возвысить его.

— Но как можно возвысить человека в условиях документальной прозы?

— Задать какие-то очень главные и специальные вопросы: кто ты, зачем ты, что такое смерть, что такое любовь? Мне интересно узнать широту человеческой природы, путь от человека к зверю и от зверя к человеку. Мне интересно, насколько культура может удержать человека в человеке. Обычно это самые простые вопросы, которые, однако, всегда интересуют и всегда нужны. Моя задача — сделать так, чтобы мой герой был одновременно и человеком времени, и в то же время вечным человеком.

— Вы пишете о совершенно простых людях и сделали для них больше, чем все правозащитники. Но именно от простых людей раздается больше всего хулы. Вас не разочаровывает, что акакиевичи не понимают Алексиевич?

— Я разочаровалась не в людях, у меня существует элемент разочарованности в слове. Кажется, что слова потеряли какую-то ранее присущую им силу. Столько слов сказано, а происходит то же самое, то же зло, те же войны. Я была с теми, кто делал перестройку. Мы радовались и верили в нее, но всё время был вопрос — почему молчит народ, почему не слышно его? Но когда стала слышна эта мифология, которую предложили, — народ заговорил. И то, что он говорит, мы услышали с ужасом. Нам казалось, что эта рабская ментальность исчезла, но, может быть, она исчезла лишь в тонком культурном слое, а на глубине народного бытия ничего не менялось. Люди не поняли, что произошло. Я ездила по России, видела, что написано на автомобилях: «Обама — чмо», «Поднялся бы Сталин». Едет человек на немецком Mercedes, а у него написано: «На Берлин». Читаешь — и приходишь в ужас.

— Мы вошли в новый виток истории. Будете ли вы продолжать цикл «Голоса утопии»?

— Всё, что я могла сказать о человеческом безумии, — я рассказала. Больше я не могу об этом писать. Сейчас меня интересует другое. Я задала себе вопрос, на чем человеческая жизнь держится, когда нет тотальной идеи, этой мощной плиты, которая придавливает человека, с которой он слепливается в единое тело. И я поняла, что есть два стержня, вокруг которых держится жизнь. Это любовь и смерть. Две книги, которые я хотела бы написать, — это монологи мужчины и женщины о любви и смерти.

— Есть книги или авторы, которые помогают жить?

— Очень люблю Олю Седакову. Ее книги, поэзию, выступления, интервью... Проповедников, способных поднять разговор о жизни на такой уровень, у нас не хватает. С собой я всегда ношу «Лекции о Прусте» Мераба Мамардашвили, он нужен мне для продумывания мыслей, необходимых для работы. Все мои друзья читают книгу Клаудии Кунц «Совесть нацистов», это книга о дьявольской банальности зла, о том, как незаметно фашизм вползает в нашу жизнь. Он даже предлагает ритуалы, дает человеку некий смысл существования...

— Что вы думаете о сегодняшнем времени?

— Думаю, что мы находимся в ловушке истории... Как из нее выбраться — не знаю, и я не уверена, ответит ли на этот вопрос наше столетие. Мне кажется, что это надолго. Потому что той энергии, которая была в 1990-е годы, в людях уже нет. Появились цинизм, равнодушие, агрессия, страх. Причем тот страх, который был в 1937-м, совсем не то, что нынешний страх. Нынешний человек знает, как жить хорошо. И этот привкус хорошести нас очень развратил. Может быть, нас лагеря меньше развратили, чем доллар. Я не знаю тех сил, на которые можно было бы опереться. То, что было оппозицией, — оно морально устарело. Уже все заметили, что Навальный, к примеру, использует риторику раннего Ельцина. Это проверенный ход, это хорошо работает, но сегодня это уже несерьезно.

— И что же делать, как жить?

— Так вот, я часто говорю и сейчас хочу повторить: нет химически чистого зла. Зло — рассеяно, и нельзя сказать четко: вот это — зло, а это — добро. И поэтому сегодня, как никогда прежде, нужно сторожить в себе человека. Чтобы сохранить себя, нужно много мужества. Когда-нибудь, я думаю, это время, в которое мы живем, будет восприниматься как помрачение, но, знаете, сохранить себя можно. Я вижу много хороших лиц... Наверное, это банальность, но, например, у наших волонтеров очень хорошие лица. Те самые, забытые, из девяностых...