Премия в условиях читательской свободы

Решение Нобелевского комитета присудить премию по литературе за 2015 год русскоязычному автору С.А. Алексиевич породило среди российской публики неожиданное занятие. В ряд выкладывались имена всех шести лауреатов писавших на русском языке — Бунин, Пастернак, Шолохов, Солженицын, Бродский, Алексиевич, после чего предлагалось найти исключение. Распространенный вид теста на логическое мышление. Типа «береза, ель, дуб, осина, ель», ель — исключение, потому что хвойное.

С.А. Алексиевич также оказывалась кандидатом на особость.

Не потому, что она единственная дама в сплоченном мужском коллективе, — дамы-лауреаты встречались и прежде. Взять хоть писательницу С. Лагерлеф, которая про Нильса и диких гусей.

И не потому, что статут премии велит присуждать ее «создавшему наиболее значительное литературное произведение идеалистической направленности», а тут направленность, может быть, и вполне идеалистическая, но сам по себе жанр обработанных интервью — это не роман и не поэма. Претензия легко парируется тем, что среди былых лауреатов мы встречаем историка Моммзена, политика Черчилля, философов Бергсона и Рассела. Тоже, чай, не поэмы писали. А среди номинированных, но не удостоенных премии по литературе философов еще гуще: Бердяев, Кроче, Ясперс etc. Так что «наиболее значительное литературное произведение» следует понимать широко.

Что живет вдали от природного места бытования русского языка — так и это не диво. Бунин и Бродский на момент присуждения им премии тоже не в Рязани жили. Писатели вообще часто живут за границей.

Чем действительно Алексиевич уникальна — это тем, что она первый русскоязычный лауреат, завоевавший свои лавры в условиях отсутствия в России цензуры. Нет, конечно, свобода прессы не абсолютна, но все труды лауреата и все его публицистические выступления полностью доступны русской читающей публике. С прежними же лауреатами было не совсем так. Про Бунина (премия 1933 года), Пастернака (1958 года) и Солженицына (1970 года) и говорить нечего. Для живущих в СССР не было ни «Жизни Арсеньева», ни «Доктора Живаго», ни «Ракового корпуса», ни «В круге первом».

То есть где-то кто-то чего-то читал — будучи за границей, в контрабандном варианте, в самиздатовских списках, но фактом открытой литературной дискуссии это быть не могло. Дискуссия велась по формуле «я Пастернака не читал», но, впрочем, осуждаю. Какой-нибудь отчаянный смельчак, возможно, хотел бы и похвалить, но вследствие недоступности исходного текста и похвалы были бы столь же малодоказательны.

Проблема с несуществованием текста сохранилась и при увенчании лаврами Бродского. Первые публикации поэта в СССР (если не считать нескольких ранних стихотворений, опубликованных в начале 1960-х годов) датируются только декабрем 1987 года. То есть «я Бродского тоже не читал». Другое дело, что в 1987 году за чтение совсем уже ничего бы не было, но публичную дискуссию об официально не существующих текстах как вести?

С Шолоховым, конечно, было иначе, но тоже не без сложностей. Его тексты, безусловно, были доступны, но где в 1965 году можно было поделиться заветным «я Шолохова читал, но осуждаю»? В какой газете, с какой кафедры?

Великая удача — и уникальность тоже — С.А. Алексиевич в том, что впервые в ее лице русскоязычный писатель получает свою Нобелевскую премию при полной незапретности плодов его творчества и при полной дистанцированности партии, правительства, творческого союза и компетентных органов от радостного события. «Поздравление Пастернака с премией» (а до того поздравляли Бунина, а после того — Солженицына) исключено. Все отдано на откуп рядовой публике, то есть тому самому гражданскому обществу, о необходимости которого так долго говорили и т.д.

Признает публика мудрость шведской Академии — хорошо, не признает и будет плеваться — тоже имеет право. Ни на какую ЧК общественную реакцию не спишешь, ибо венчание лаврами происходит незамутненно свободно. Мы всегда об этом мечтали, и вот — сбылось.