Национальное сплочение как предпосылка международного успеха

В ельцинские годы было модно обсуждать «национальную идею» России. Обсуждения эти ни к чему не привели. Участники дискуссий либо говорили банальности, либо договаривались до таких «идей», которые с ельцинским правлением были явно несовместимы. После Ельцина заговорили о «политической нации». Но и эти разговоры долго оставались безрезультатными. Все участники обсуждения чувствовали, что для сложившейся политической нации у нас «чего-то не хватает».

Вроде есть всё что нужно. Есть русский народ и другие народы России. Определенно есть какая-то гражданская общность. Недаром за границей всех граждан России называют «русскими». А вот, как я уже говорил, чего-то не хватает. И это относилось и к размышлениям одних специалистов о «российской нации», и к рассуждениям других о «нации русской». Я думаю, все мы чувствовали, что нам не хватает национальной солидарности.

И вот уже больше года, как, полагаю, не у меня одного, возникло чувство, что нация наконец «сложилась». Я совершенно согласен с Максимом Соколовым, что это произошло за счет консолидации пресловутого «86-процентного» большинства. Тут, разумеется, очень важно то, о чем по преимуществу говорит Соколов. То есть негативное отталкивание этих 86% от, если очень мягко выразиться, чрезвычайно сильной неприязни у тех, кто относит себя к «прогрессивному 14-процентному меньшинству», ко всему тому, что мы привыкли считать русским или российским.

Но дело тут, разумеется, отнюдь не только в негативном отталкивании от русофобского меньшинства. Национальная солидарность возникла не просто в результате негодования на тех, кто считает, что «Крым — не наш». Гораздо важнее именно солидарность в том, что Крым — наш.

После распада Советского Союза и самопровозглашения независимости России и других бывших республик СССР у большинства из нас сложилось впечатление, что постсоветский миропорядок прочен и неизменяем. То есть мы были уверены в том, что легитимность провозглашения того или иного суверенитета или государственной границы зависит исключительно от, как выражался булгаковский Шариков, «признания Америки».

Мы были уверены, например, что героическому Приднестровью помочь по-настоящему невозможно. Мы искренне поверили, что суверенитет Приднестровья, Абхазии и Южной Осетии является «самопровозглашенным», а суверенитет Украины, Молдавии или, предположим, Латвии является суверенитетом «легитимным» и «полностью соответствующим международному праву».

Конечно, «воздух свободы», который мы все почувствовали 8 августа 2008 года, нас всех воодушевил. И все же «08.08.08» было недостаточно. Это было первым в нашей постсоветской истории «предотвращенным поражением», но еще не было полной победой.
И только после воссоединения Крыма и Севастополя мы всем народом почувствовали, наконец, что победили. Что «мнение русских что-то значит». Что 25-летняя уверенность жителей Крыма в том, что они русские, а не украинцы, и в том, что Крым был отторгнут от России незаконно, это не какие-то «сепаратистские бредни», к тому же «уголовно наказуемые, согласно законодательству Украины», а выраженное волеизъявление народа Крыма. Мы почувствовали наконец, что русские своих не бросают.

И каким-то непонятным, но явно всеми ощущаемым способом мы увидели единство воссоединения Крыма с Россией и нашей памяти о Великой Победе. Шествия «Бессмертного полка» каким-то странным образом соединились с нашей радостью от того, что «Крым — снова наш». Символически это было видно в Параде Победы в Севастополе. А точнее — в каком-то странном единстве Парадов Победы в Севастополе и в Москве.

Я не зря использовал здесь несколько раз слово «странный». Потому что лично я переживал всё это как-то почти религиозно. То есть чувства, о которых я выше говорил, были родственны тем чувствам, которые я, например, ощущаю во время Пасхального и Рождественского богослужений. Конечно, можно возразить, что всё это всего лишь мои субъективные чувства. Но, насколько мне известно, такие чувства сейчас испытывают миллионы. Если угодно, враги России и русского народа могут говорить о том, что «русских охватило коллективное безумие». Потому что, насколько я понимаю, эти чувства в той или иной степени испытывают практически все 86%.

Так что национальная солидарность, о которой я говорил, переживается вполне «социально-объективным» образом. Конечно, становление нации — процесс не простой и не быстрый. Но начало ему положено — это факт.

Наше участие в войне в Сирии с ИГИЛ, разумеется, явление иного порядка, чем воссоединение Крыма. Здесь речь идет не о нашей национальной консолидации, а о том, что наша страна возвращается в большую мировую политику. Конечно, до восстановления статуса сверхдержавы нам очень далеко. Но, в конце концов, раз мы в международной политике придерживаемся примаковской концепции «многополярного мира», то, может быть, понятие сверхдержавы здесь и неприменимо. Многополярный мир скорее ассоциируется со старой идеей «великой державы» и, может быть, даже со столь же старой идеей «концерта держав», а не с пришедшей из времен холодной войны идеей «сверхдержав» и их «противоборства».

И в нашей «сирийской операции» важны несколько аспектов. И идеалистические — борьба с терроризмом и защита законных и легитимных режимов. И прагматические — то, что мы мало того что сохранили базу в Севастополе, но и обзавелись базой в Восточном Средиземноморье. Это большой геополитический успех. Надо сказать, что если очистить старую идею «Константинополя и проливов» от всяческого «славянофильского» и «византийского» романтизмов, то в ней имелось в виду приблизительно то же самое, что мы сейчас делаем.

И это наше движение к возвращению статуса великой державы, и наши внутренние процессы национальной консолидации «в связи с Крымом» имеют нечто общее. И то и другое есть преодоление «постсоветского миропорядка», преодоление навязанной нам лживой идеи о том, что мы якобы «проиграли холодную войну». И в этом смысле и «дух Крыма», и «дух Латакии» объединяет то, что они являются в равной степени практическими реализациями той заявки на справедливый миропорядок, которая была продекларирована Путиным еще в Мюнхенской речи.

Конечно, у нас еще очень много проблем. Нашей внутренней консолидации препятствует то, что мы пока не смогли преодолеть негативных последствий ельцинского правления. Хотя возникновение у нас «после Крыма» национальной солидарности может способствовать и нахождению условий «национального консенсуса» и национального мира по вопросам о приватизации и экономической власти олигархов.

Нашему движению к державности препятствуют как неразрешенные внутренние проблемы, о которых я говорил выше, так и отсутствие явно выраженной идеологии, которую мы могли бы сегодня предложить миру. Впрочем, наши действия говорят за нас. И если мы будем продолжать их в правильном направлении и при этом будем правильно решать наши внутренние проблемы, то идеология сформируется естественным образом. Так, как сформировалась национальная солидарность.