В оставленном террористами без света Крыму между жизнью и смертью находится 11-летний Ваня Плотников. У мальчика спинальная мышечная атрофия Верднига-Гоффмана. Он не может дышать самостоятельно и зависит от аппарата искусственной вентиляции легких, который, разумеется, питается от электросети. Если свет в ближайшее время так и не дадут, а аккумуляторы не успеют зарядиться полностью, чтобы их хватило от подачи до подачи, – Ваня умрет.
Судьба Вани не слишком волнует украинского радиоведущего Евгения Киселева, который сообщает своим благодарным украинским зрителям: «Пусть Владимир Владимирович Путин подкинет деньжат на срочную покупку генераторов, который бы обеспечил больных детей… Послушайте, господа хорошие, давайте не будем забывать, что тот самый народ, о котором мы сейчас печемся, дружно голосовал на этих так называемых референдумах. Пусть они отвечают за свои поступки».
Евгений Киселев, пожалуй, в наибольшей степени ассоциируется у меня с ельцинской эпохой. Он замаячил на большом телеэкране с её началом и куда-то слинял сразу по её окончании. Под его многозначительные вещания я пережил все перипетии развитого ельцинизма – расстрел парламента, выборы декабря 1993 годы, начало чеченской войны, Буденновск, переизбрание Ельцина, коробку из под ксерокса, шунтирование, дефолт, вторую чеченскую и властную пересменку. Под конец он даже начал покусывать «Дедушку» по приказу своего хозяина Гусинского, но, по сути, был плоть от плоти ельцинской эпохи до крайней степени.
И вот этот вот мотив, который я услышал сегодня от украинизированного Киселева: «право на жизнь имеет лишь тот, кто правильно голосует на референдумах, то есть так, как мы ему в телевизоре скажем», я уже от него слышал – и в 1993 и, в особенности, в 1996 году.
Тогда Ельцина второй свежести запихивали в страну, как паяльник в пыточных гаражах солнцевской или тамбовской братвы. Киселев, и прочие нынешние «друзья свободы» поясняли, что ежели этот самый народ проголосует неправильно, то ему придется ответить за свои поступки – сдохнет скоро и мучительно.
Только Ельцин – при всём богатстве выбора другой альтернативы нет.
То, с чем тогда ассоциировался Ельцин, не имело, как видим, ничего общего с демократией, с правами человека, тем более – со свободой, о чем нещадно врут сегодня ельцинисты. Если свобода когда-то и присутствовала в России в либеральном смысле – так это в 1989-1991 годах. Ельцин был не её производителем, а её потребителем. И с сосредоточением власти в его руках свобода обмерла, а затем начала умирать. Я помню это почти физиологическое ощущение того, как чувство свободы, которое неразрывно связано с ощущением безопасности и сознанием национального достоинства, утекало между пальцев, а на его месте поселился парализующий липкий страх.
Страх перед гопниками от которых приходится удирать по улице разбитых фонарей с воплем: «Помогите!» и четким сознанием, что никто не поможет.
Страх, что однажды совсем закончатся деньги и еда.
Страх, что тебя унизят, оболгут, обкрадут самые неожиданные люди, от которых ничего подобного в принципе не ожидаешь – например священник.
Страх, что ты сам сделаешь зло, даже если к тому не стремишься, просто потому, что контекст не предполагает ничего, кроме зла. Все личные истории из 90-х которые я знаю – это истории страха и унижения. Ни о какой свободе, пусть даже в самом широком смысле, тут говорить не приходилось – для свободы мы были слишком запуганы и бедны.
То, за что благодарят Ельцина люди 90-х, не имеет ничего общего со свободой. Главный политический и историософский смысл этой фигуры был в другом. На тогдашнем политическом сленге это называлось: «необратимость реформ».
Великий экономист и социальный мыслитель ХХ столетия Карл Поланьи однажды заметил, что в деле реформ не менее самого их направления важен их темп. Что перемены, быть может, неизбежны, но благословенна та власть, которая сможет снизить их темп до такого, чтобы люди успевали приспосабливаться, а социальные структуры с их солидарностью и взаимной поддержкой могли выжить в меняющемся мире. Мудрый консерватизм не всегда состоит в слепом отрицании перемен, но всегда в том, чтобы притормаживать их до той степени, что люди перестанут умирать от перегрузок.
Ельцин, напротив, был гарантом необратимости. Его исторической миссией было трясти русский тарантас по всем ухабам с грациозностью пьяного шофера. Он гарантировал, что Советский Союз никогда не возродится, а хотя бы его кусочки никогда не склеются. Он гарантировал, что государство не сохранит в своих руках хотя бы крупную индустрию, не потребует от «приватизаторов» хотя бы некоторых гарантий при обращении с собственностью, не поставит на первое место социальные обязательства, а не выгоду олигархов первого призыва. Он гарантировал, что Россия не станет даже пытаться проводить самостоятельную внешнюю политику в глобальном масштабе.
Ельцин гарантировал новому режиму и новому классу безопасность от реванша – будь то коммунистический, национал-патриотический (как тогда выражались - «красно-коричневый») или, хотя бы, реванш здравого смысла. В конечном счете, в оппозиции людей 1993 года, которую составляли недавние «демократы» не было ничего кроме банального здравого смысла.
Но здравый смысл – никто в здравом уме не выкалывает себе глаз, не отпиливает ржавой пилой руку, не принимает яд кураре – был блистательно побежден. Его победителем оказался именно Ельцин. Всё то, что в его поведении, нравах и политической манере вызывало чувство острейшего общенационального стыда, было симптомами той глубокой антисоциальности, вненародности, огрубелости сердца, которые и позволили ему «успешно» гарантировать «необратимость реформ» и перелом страны через колено. Любому другому стало бы стыдно или больно, но Ельцин от этой опасности был гарантирован.
Всё, что оставалось политическому классу – это гарантировать необратимость самого Ельцина. В тех, кто освещен реликтовым свечением той эпохи до сих пор чувствуется этот напор навязывания Ельцина. И в самом деле, ресурс терпимости к нему заканчивался очень быстро, поэтому Ельцина всё время приходилось пролонгировать. Раз в три года – 1993, 1996, в стране происходил полномасштабный государственный переворот: разгон парламента, липовые выборы…
В 1996 игра в «необратимость» и «безальтернативность» была особенно наглядна. Тогдашняя Россия пошла против охватившего всю Восточную Европу тренда на возвращение умеренных прагматичных посткоммунистов, которые скорректировали бы шок от реформ и нормализовали демократию.
Представим себе, что тогда просто честно подсчитали бы голоса. Президентом стал бы Г.А. Зюганов. Он опирался бы на лево-патриотическую коалицию в парламенте. Вице-премьером по экономике становится Маслюков. Внешней политикой руководил бы Примаков. Так или иначе взошли бы звезды Глазьева и Рогозина. Маслюковские реформы начались бы на два года раньше. Реальный сектор вместо уничтожения и завершения истории русской промышленности испытал бы стабильный подъем.
Никакой авантюры с ГКО, никакой семибанкирщины, березоходорковские медленно выдавливаются из бизнеса. При этом рыночные процессы продолжались бы, поскольку им альтернативы не было и никто их не искал. Идеологическая доминанта — левый национализм с православной составляющей. При этом в вопросах нацполитики сильно влияние «лагеря Кондратенко», соответственно, никакой мигрантизации не происходит. На ТВ Егор Летов пополам с Надеждой Бабкиной, Дугин с Джемалем по очереди рассказывают конспирологию. Либералы точат ножи и жаждут реванша вокруг позиций, близких к позициям Михаила Леонтьева образца рубежа десятилетий. Их оппозиция не дает системе скатиться в авторитарный неокоммунизм. По нашей бедности это была бы идиллия…
Однако эта идиллия предполагала бы интеграцию реформаторского неустроя и нормального социального строя русской жизни. Западнический либеральный проект был бы подчинен социуму. Но именно этого и не хотела торжествовавшая при Ельцине либеральная химера.
В конечном счете, нормализация все же пришла. Но пришла она лишь после точки необратимости и в виде создания нового Регулярного государства, которое быстро поставило «уникальные творческие коллективы» на место.
Русская история, в конечном счете, отыграла своё. Но только многие и многое до этого момента так и не дожили.
