Перейти к основному содержанию
Реклама
Прямой эфир
Мир
Исламиста на службе ВСУ заподозрили в убийстве наемника
Армия
Штурмовики ВС РФ пробрались в тыл ВСУ в районе Новомихайловки
Мир
Лавров назвал условия возобновления диалога по стратегической стабильности
Армия
Расчеты РСЗО «Ураган» уничтожили опорные пункты ВСУ на южнодонецком направлении
Недвижимость
В Краснодаре стоимость жилья за год снизилась на 6%
Общество
Жителя Сахалина обвинили в убийстве 18-летней давности
Экономика
Chanel разрывает договоры аренды с российскими ТЦ
Мир
Полянский заявил об отсутствии у США права поучать другие страны в СБ ООН
Происшествия
В Белгороде в результате атаки ВСУ были повреждены 17 многоквартирных домов
Культура
Люк Бессон начал съемки новой экранизации «Дракулы» Брэма Стокера
Происшествия
Вулкан Эбеко на Курилах выбросил пепел на высоту 2,5 км
Интернет и технологии
В России начали создавать аналог PlayStation
Мир
На первичный ремонт рухнувшего в Балтиморе моста выделено $60 млн
Происшествия
Ветерана СВО забили до смерти в Пермском крае
Общество
Депутат Госдумы напомнил о штрафе за сжигание мусора на даче
Общество
Синоптик рассказал о погоде в выходные в Москве

Виктор Пелевин написал свою версию «Бесов»

«Известия» публикуют отрывок «Самолет Можайского» из нового и еще не изданного романа Виктора Пелевина «Лампа Мафусаила, или Крайняя битва чекистов с масонами»
0
Виктор Пелевин написал свою версию «Бесов»
Фото: ТАСС/Владимир Солнцев
Озвучить текст
Выделить главное
вкл
выкл

Великий мистификатор Виктор Пелевин написал новую книгу со сложным и одновременно смешным названием «Лампа Мафусаила, или Крайняя битва чекистов с масонами». 

Новый роман выйдет 7 сентября. По традиции Пелевин не выходит на связь, а редакторы издательства «Эксмо» хранят интригу. О книге известно немногое. Главные герои — поколения семьи Можайских. Повествование начинается XIX веком и заканчивается нашим временем. Автор в иронической форме пытается объяснить сложное международное положение нашей страны через проблемы масонства. 

Как признался «Известиям» прозаик Михаил Лобанов, у которого учился Виктор Пелевин в Литинституте, обсуждения Пелевина на семинарах проходили всегда неспокойно. 

— Пелевину говорили, что в его замысел трудно проникнуть, что он сам «заблудился» в конце своих рассказов и воинственно поклоняется собственной фантазии. Пелевин возражал, что он ничему воинственно не поклоняется и всё, что его беспокоит, — это трагичность человеческой природы и смертность человека, — рассказал Михаил Лобанов. 

Мастер вспоминает, что в один момент Пелевин не выдержал и крикнул оппоненту в ответ на критику: «Вы пытаетесь осветить мир карманным фонариком». 

Спустя время обсуждаемые на семинаре Литературного института рассказы вошли в «Синий фонарь», считающийся одним из лучших пелевинских сборников. 

Редактор писателя Ольга Аминова утверждает, что в новой книге Пелевин обратился к старым традициям, бросил не совсем понятные читателям эксперименты и что «Лампа Мафусаила» ничуть не хуже «Синего фонаря». 

Так ли это — судить нашим читателям. В распоряжении «Известий» оказался отрывок из нового, еще не вышедшего романа. 

Издательство назвало роман гибридным, потому что в книге переплетено множество жанров. Перед нами — письмо главного героя. 

Самолет Можайского 

«Пишу вам, милая Елизавета Петровна, безо всякой надежды заслужить ваше прощение. К тому же события, о которых я собираюсь рассказать, так необычны, что могут показаться вам отчетом о белой горячке — а вы частенько видели меня пьяным в последние наши дни вместе.

Но вот вам слово офицера и дворянина, что каждая буква здесь верна и я не добавляю ни единого росчерка пера, чтобы сделать свою историю чуть занимательней — наоборот, приглушаю в иных местах краски и опускаю подробности, могущие показаться совсем уж невероятными.

Вы помните, наверное, тот мерзкий день в Баден-­Бадене, когда я залез в ваш чемодан одолжить двадцать фридрихсдоров. Наша страстная близость казалась мне достаточной порукою тому, что это будет воспринято более в виде семейной неурядицы, чем уголовного происшествия. К тому же я полагал, вы не заметите пропажи до того, как я верну долг. А даже и заметив, поймете, что это одолжился я, и поглядите на это сквозь пальцы. Я уверен был, что отыграюсь, как только встану к столу.

Остальное вы знаете. Полицейская наглость, оскорбленная честь и — главное — слезы в ваших удивленных глазах, чего я не смогу забыть никогда.

Благодаря вашему ангельскому всепрощению обвинения были с меня сняты сразу после вашего отбытия; оставленные вами пятьдесят фридрихсдоров, увы, были мной проиграны точно так же, как и всё предыдущее — если не считать затрат на горячительные напитки.
Опущу печальный рассказ о дальнейшей моей судьбе — она легко представится вашему воображению; всё это многократно описано в романах и полицейских протоколах. Через месяц я был уже в своей деревеньке (вернее, в своем обветшалом родовом гнезде — мы, поместные дворяне, после эмансипации употребляем слова «в своей деревеньке» в том же смысле, как может это сделать пастух или кузнец).

При расставании нашем вы сказали, что готовитесь встать на путь революционной борьбы за народное счастье, ибо все остальные цели рядом с этой ничтожны. Шли дни, но слова эти никак не уходили из моей памяти.

Сердце мое восхищалось вашим выбором, но холодным умом я склонен был приписывать его вашему городскому образу жизни. Сам я, сельский обитатель, с младенчества насмотрелся на так называемый народ и полагаю, что в протянутую вами руку он или наплюет, или нагадит. Были у нас случаи, когда светлые юноши и девушки приезжали сюда из города с целью агитации — и в полицию их сдавали те самые мужики, которых они прибыли просвещать.

С другой стороны, вы совершенно правы в том отношении, что все иные жизненные цели ничтожны. Все, кроме любви.

Вы сказали, что любите меня, но борьба вам важнее.

Но я ведь помнил, как сверкали ваши ангельские глазки в баденских модных магазинах... Я, признаться, решил тогда, что дело в отсутствии у меня материальных средств для достойного существования, и, будь они на месте, ваше сердце могло бы рассудить чуть иначе. Отсюда и моя тяга к рулетке.

Словом, обнаружив себя заключенным в зловещий заколдованный круг, я скатился в мрачнейший шопенгауэровский пессимизм.

Не подумайте только, что я окончательный филистер. Я не верю в «освобождение народа», поскольку народ к свободе не готов и не понимает, что это такое — но я всем своим сердцем верю в европейский прогресс.

Именно по этой причине по прибытии домой у меня начался запой, столь характерный для скорбного отечества нашего, где человек благородного сердца и ума не может применить своих качеств, чтобы служить прогрессу на достойном поприще.

Скоро я дошел уже до совсем неблагородных напитков, коими спаивают русского мужика корчмари, и часто видел бесов, находя в этом горькое единение с Отчизной.
Если при слове «бесы» вы подумали на Достоевского, вы меня поняли неправильно. Я здесь говорю не о посещавших меня нигилистах, а о самых настоящих зеленых чертиках, коих наблюдает сильно пьющий человек.

Должен вам сказать, что слова «бесы» или «черти» применительно к этому видению подходят не вполне и указывают не столько на природу явления, сколько на суеверие русского народа, воспринимающего действительность сквозь призму религиозного мифа.
Да, они зеленые и небольшие — поменьше нас. Но отнюдь не такие маленькие, чтобы скакать по столу, лазить по лампе или вертеться под ногами, как пишут иногда сочинители, знающие их только понаслышке и не берущие даже труда лично увидеть ту картину, что тщатся нарисовать в воображении читателя.

Самое главное, у них нет ни рогов, ни хвостов, ни шерсти, ни свиных пятаков вместо носа, хотя лица их трудно назвать миловидными и располагающими. У них маленькие и как бы брезгливые рты с губами, сжатыми в эдакий клюв, маленькие же носики, как бы продолжающие этот клюв ко лбу, и большие, косо поставленные миндалевидные глаза желтоватого оттенка, немного похожие на кошачьи. Такой чертяка, привидевшись в сумраке, действительно способен напугать.

Никакого интереса к человеку они не проявляют и снуют вокруг словно бы по своим делам — а иногда носят на себе какие-­то темные тюки и шпалы, не причиняющие им, впрочем, видимых неудобств. Они могут запросто залезть рукой себе прямо в живот или в бок, поковыряться там и вынуть пальцы назад, и на теле их не остается никакого следа. Еще у них большой и смешной, так сказать, гульфик — не вполне приличного вида и формы. Часто он красноватый или ярко-­красный, словно они бахвалятся размером и видом своего мужского достоинства. Такие есть у всех, из чего я заключил, что они одного пола.
Несколько раз я замечал с балкона, что черти будто бы строят внизу какие-­то будки, а один раз они даже взялись за подобие большого шатра из чего-­то вроде дранки — причем наши деревья и стены не представляли для их зыбких действий и перемещений никакого препятствия.

Я пробовал несколько раз окликнуть их со всей возможной вежливостью — и должен вам сказать, что они пугались и почти сразу исчезали из границ моего зрения, отчего я предположил, что воздействие водки на головной мозг позволяет различить их мир точно так же, как мир инфузорий становится виден в микроскоп. Кто же они на самом деле, я не пытался судить, будучи уверен, что европейская наука в своем развитии когда­-нибудь найдет объяснение этому феномену.

Но довольно о чертях.

Много раз моя рука порывалась написать вам полное слез и любви письмо, чтобы вымолить ваше прощение и разрешение увидеть вас вновь — но стыд всякий раз останавливал меня, не позволяя взывать к ангелу (коим вы всегда для меня были) со дна своей нравственной бездны. Я, верно, застрелился бы из двустволки, если бы не пропил весь порох и пули.
Но здесь, Елизавета Петровна, и началась та цепь событий, что переменила всю мою жизнь и побуждает меня обращать к вам это бестолковое, но искреннее послание.

Однажды я сидел на балконе своей, с позволения сказать, усадьбы и чинил сапог.
Надеюсь, вы поймете правильно, что делал я это не от нищеты, а от уважения к ручному труду и социалистическим веяниям, как бы ставя добровольный знак равенства между дворянином и лицами наемного труда: привычка эта завелась у меня, когда общие знакомые рассказали, что так отдыхает литератор гр. Толстой.

С балкона моего открывается красивейший вид на далекие холмы, поля и речку; к ним протянулась аллея с двухсотлетними липами, посаженными когда­-то моими предками­-крепостниками; тех уж нет, а деревья всё бредут от земли к небу своей медленной поступью... Им, верно, мнится, что они уже проделали серьезную часть пути. Не так ли и человек уверяет себя, что, перестав быть животным, скоро возвысится до самых звезд?
Такова была мысль, заполнявшая мою мутную после излишеств голову, когда на балконе появились два неизвестных мне господина — молодой и средних лет.

Сапог и дратва выпали из моих рук. Будь вам знакомо хмурое запустение деревенской жизни, где месяцами не видишь новых лиц, вы поняли бы, до чего я был поражен.

— Не бойтесь, Маркиан Степанович, — сказал один из господ и сделал не то суетливое, не то угрожающее движение, словно ожидая, что я вспорхну, как тетерев, а он участливо меня поймает и вернет на место.

Хотя на бесов они походили не слишком, иных посетителей я в этот день не ждал и сперва предположил, что это именно черти, решившие для разнообразия устроить маскарад. 

Знаете ли вы, Елизавета Петровна, как бороться с горячечными чертями? Надо показать им, что вы их отчетливо видите, и они, смутившись, растворятся в воздухе. Лучше всего просто уставиться на одного из них в упор. Он вскоре устыдится и пропадет, а за ним и остальные. После этого они могут появиться в других местах, но если вы повторите опыт, галлюцинация снова потеряет силу. Если же это настоящие существа, они не денутся никуда.

Я внимательнейшим образом уставился на гостей, ожидая, что они растворятся в воздухе. Но ничего подобного не происходило, и к концу процедуры, разглядев визитеров как следует, я даже испугался.

Комментарии
Прямой эфир